не закончили, но начальник ПВО Москвы уже доложился о восьми сбитых бомбардировщиках противника и это за одну ночь. Правда, пилоты жалуются на ослепление вспышками собственных выстрелов, но всё равно, по отзывам стреляли в полной темноте, как в тире. Неоднозначно, в общем всё. Велика вероятность правдивости. Но нельзя и исключать, что это провокация. На текущий период из-за острой нужды в данных препаратах, предлагаю временно закрыть глаза на остальные непонятные моменты и постараться любыми возможными путями заполучить в свои руки их рецептуры.
Глубоко затянувшись и выпустив клуб ароматного табачного дыма, Сталин произнёс:
— Знаешь Лаврентий, а устрой-ка ты проверку этому инопланетчику. Твои ведь специалисты и не таких кололи….
21.07.1941 Кадорин Андрей Геннадьевич
Жесткие стулья в Кремле. Очень жесткие, особенно когда голову мысли ломают. И сидишь ты — ожидаешь вызова непосредственного начальства. Да не просто сидишь, а находишься под бдительным конвоем из четырёх, можно так сказать коллег. А ведь начиналось всё довольно радужно.
У-2, как ни странно, не развалился в воздухе, как предрекал скептически настроенный Ссешес. С определением на местности тоже проблем не возникло. В Москве кто-то умный высказал предположение, что ночное зрение — ночным зрением, а самым нормальным ориентиром ночью будет река.
Поэтому по-тихому, не форсируя мотор, стараясь как можно больше экономить горючее, я тарахтел на высоте, примерно метров двести, на юго-восток. И примерно через десять минут увидел на сером фоне ночного леса блестящую змею реки. Кстати, эффект зелья ночного виденья воспринимается с самолёта совсем по-другому, чем на земле. Представьте, что капот двигателя светится интенсивным красным светом, а за самолетом тянется быстро гаснущий темно-бордовый шлейф. Да ещё Ссешес сволочь, зелье почти перед вылетом дал — поэтому оно уже в воздухе действовать начало. Я сперва, чуть штурвал от страха не отпустил — думал, двигатель загорелся, а шлейф этот — топливо горящее. Но ничего, потом разобрался — вспомнил, остроухий наш объяснял, что зелье позволяет видеть диапазоны излучения ранее человеческому глазу не подвластные. В том числе и тепловое излучение работающего мотора и остывающих выхлопных газов.
Так значит, долетел я до речки и сразу повернул вдоль течения на восток. А после этого оставалось только притоки считать, да и на четвёртом повернуть на юг. Красота!
Долетел по этому притоку до маленького городка, сверился по карте — Лельчицы.
Поворачиваю строго на юго-юго-восток в направлении другого городишки — Овруча и по-тихому топаю в его направлении. Скоро натыкаюсь на железку. Тут наступил самый сложный момент моего полёта, но неведомый московский доброжелатель (прилечу — пожму руку) и тут показал себя с лучшей стороны, в присланном маршруте чёрным по белому было написано — 'по достижении ж/д полотна дальнейшим ориентиром будет являться грунтовая дорога, идущая вдоль него, до точки назначения она идет восточнее ж/д, после точки — западнее. Короче, оказалось, что забрал я довольно далеко к северу и до городишки тянул уже на последних каплях горючки, с чихающим мотором. Аэродром искать уже не стал — кое-как спланировал и плюхнулся на поле севернее города. Только вылез из самолета — меня уже под белы рученьки и мордой в землю — мол, не шевелись фашистская гнида. Ну, я человек не конфликтный, права качать не стал — только потребовал обязательно сообщить ждущим меня на аэродроме представителям НКВД о моём прибытии и установить охрану у самолета. За что и получил по ребрам прикладом от чрезмерно рьяного бойца.
Пока меня отволокли к ихнему особисту, пока я этого упёртого барана пытался уговорить послать человека на аэродром. Часа два прошло. Когда встречающая команда меня всё же нашла — видок у меня был ещё тот — особист местный больно недоверчивым оказался. Бдительный не в ту степь, мать его! А, ладно! Рёбра не поломали, да и зубы на месте остались. И то хорошо. Откомментировать тогда столь радушный прием времени не хватило. Меня сразу в грузовик, вместе с пожитками, потом на аэродром и под конвоем из звена истребителей через два часа уже были на подмосковном аэродроме.
Вот потом началось! Благо хоть Павел Анатольевич сразу появился, заверил так сказать личность. Стандартную процедуру обмена кодовыми фразами сдал, так сказать на пять, с этим проблем не возникло. А вот после первых слов моего отчета, в которых прозвучало это нехорошее слово — магия, окружающие ожидаемо переглянулись и погнали меня на полное медицинское обследование. Чуть ли не полдня крутили, светили и щупали. Особое внимание привлекли шрамы после Ссешесового лечения. На них медики чуть молиться не принялись, все поверить не могли, уж слишком старыми выглядели, а в личном деле не значились. От мозгокрутов так вообще чуть живым ушёл. Но ничего. Вердикт, конечно, не сказали, но после обследования письмо все же в руки отдали. Прав был длинноухий — если бы не эта писулька, объявили бы психом и здравствуй дом с желтыми стенами. Слишком уж история фантастическая. А так, после того, как документ в руки дали, да я послание предъявил, основные подозрения в моём сумасшествии пропали. Зато выражение глаз Судоплатова и окружающих, когда я руку на документ положил, и надпись светиться начала, я до конца жизни помнить буду. Да и ребята из четвёрки после этого действовать поаккуратнее стали — мозги, конечно, мыли, но деликатно — веничком и мыльцем. Ведь могли и по-другому разговор вести. Нет, конечно на то, что к немцам переметнулся кололи, но как-то вяло, без души. А вот по отношению к недавним событиям, выдоили всё, вообще всё, что мог вспомнить. Даже какого-то незнакомого старичка- гипнотизера приводили, но тут ничего не получилось — я гипнозу вообще никак не поддаюсь, ещё в особом отделе при Бокии проверяли.
Лес, поляна.
…Три умильные мордашки, устроившиеся на животе у старшины и посапывающие во сне, заставляли меня щуриться от удовольствия, а вид прибитого столь необычной жизненной коллизией Сергеича поднимал настроение до уровня стратосферы.
Стараясь не разбудить только что накормленных кусочками мяса малышей, старшина повернул голову и тихо, почти одними губами спросил:
— Ссешес, можешь ответить на вопрос?
Ухмыльнувшись, я протянул руку и осторожно погладил по мелким чешуйкам между двух маленьких, пока ещё почти прозрачных рожек. Вздрогнув во сне от прикосновения, дракончик слегка заскулил, завозился поудобнее пристраиваясь на тёплой и мягкой кроватке в виде старшины. Прижавшиеся к нему с обеих сторон самочки, не просыпаясь, недовольно зашипели. Лежащая справа, ближе к лицу старшины, после всего этого громко зевнула. С наслаждением клацнув молоденькими белыми зубками и на секунду показав окружающим гибкий красный, раздвоенный на конце язычок. При этом заставив Сергеича невольно вздрогнуть.
— Я даже догадываюсь, о чём ты хочешь спросить. У тебя ведь сейчас все мысли только о малышах?
— Тут уж сложно не догадаться. — Уровень скепсиса в словах старшины зашкаливал.
— Объясни ты мне — чего они меня мамкой кличут? Я сколько ни пытался объяснить, что я не их мамка. Так они сразу хныкать начинают. А вот эта зевунья, так вообще в три ручья плакать принялась. За что мне такое наказание? Ну какая из меня мамка?
Глаза старшины, смотрящие при этих словах на малышей, представляли собой озёра, заполненные скрытой застарелой болью и умилением. Он по очереди ласково и почти невесомо гладил драконят по сложенным на спине перепончатым крыльям и вздыхал. Вздыхал непередаваемым вздохом человека, обрётшего для себя что-то родное и давно потерянное. Как вдруг резко заморгав, Сергеич заговорил чуть сдавленным голосом:
— Меня мамкой-то поначалу дочка моя Варюшка звала. Я ведь у неё один остался, когда при родах моя Марфа умерла. И был я ей и мамкой, и папкой, кровиночке-то моей. А с год назад в феврале испанка, будь она проклята — Варюшка за неделю сгорела, как свечка, как огарочек. Вот я и остался один на белом свете. А тут эти вот пострелята. Ну не могу я слышать, когда они меня мамкой кличут-то — не могу. Душа разрывается. Всё Варварушка моя перед глазами стоит. Богом прошу — сделай что-нибудь. Ведь не
