Убийство, как и любой акт самоутверждения, требует невероятной уверенности в себе. А он пока ощущает себя новичком, застенчивым, колеблющимся, скрывающим свои таланты и не решающимся обрести известность. Несмотря ни на что, он по-прежнему чрезвычайно уязвим и по-прежнему боится — но не самого действия, а того, как это будет воспринято, и тех людей, которые неизбежно станут судить его, выносить ему приговор, но сами так ничего и не поймут…
Ну а ее он ненавидит. Иначе и планировать бы ничего не стал. Он не имеет ничего общего с тем убийцей из Достоевского, который действует по воле случая, практически бездумно. Нет, он ненавидит ее с такой страстью, какой никогда ни к кому не испытывал, эта страстная ненависть цветет в его душе и в его крови, унося от реальности, точно горькая голубая волна…
Ему интересно: а как все будет потом? Когда он станет раз и навсегда свободным от нее. Свободным от ее извечного присутствия, которое словно обволакивает его со всех сторон. Свободным от ее голоса, от ее лица, от ее привычек. Но он опасается — ведь никогда еще ничего подобного не испытывал, — а потому собирается действовать очень осторожно, выбирая цель (он не желает пользоваться словом «жертва») в полном соответствии с правилами, подготавливая все с чрезвычайной аккуратностью и дотошностью, которые, впрочем, свойственны ему и в обычной жизни…
Несчастный случай. Только и всего.
Он понимает: чтобы бросить вызов и пересечь границу, сначала нужно научиться следовать правилам. Чтобы приблизиться к совершению подобного акта, надо много тренироваться, оттачивая мастерство на каком-нибудь базовом элементе — в точности как скульптор работает с глиной, безжалостно уничтожая все, что не соответствует замыслу, бесконечно повторяя и повторяя попытки до тех пор, пока не достигнет желаемого результата и не создаст истинный шедевр. Было бы наивным, говорит он себе, ожидать успеха после первой же попытки. Это ведь как в сексе или в искусстве: первый раз всегда сильно разочаровывает, получается не слишком элегантно и даже весьма неуклюже. Ничего, он давно готов к этому. Пока его главная цель — не быть пойманным. Все должны считать происшедшее несчастным случаем — и его взаимоотношения с предметом, с его главной целью, должны казаться достаточно далекими и сбить со следа тех, кто станет выявлять его причастность к событию.
Видите, он уже и думает как убийца. Он ощущает в своем сердце колдовскую притягательность злодеяния. Хотя никогда не причинил бы зла тому, кто не заслуживает смертной казни. Может, он и плохой парень, но несправедливость ему не свойственна. И он не выродок. Он никогда не станет заурядным убийцей с кистенем в руке, бездумным, ошалевшим от собственной смелости, грязным, промокшим от слез раскаяния. Столь многие умирают совершенно бессмысленной смертью, а в данном случае будут и причина, и порядок, и… да, и справедливость! Одним паразитом в мире станет меньше, и мир чуточку очистится…
Резкий крик снизу вторгается в его фантазии, и он с раздражением замечает, как его охватывает дрожь, вызванная чувством вины. Она почти никогда к нему не заходит. Да и зачем лишний раз подниматься по лестнице, если она прекрасно знает, что ее оклик непременно заставит его спуститься?
— Кто там у тебя? — спрашивает она.
— Никого, ма.
— Я слышала какой-то шум.
— Я просто сижу в Сети.
— Болтаешь со своими воображаемыми друзьями?
Воображаемые друзья. Неплохо сказано, ма!
Ма. Это лепет малыша, это шепот лежачего больного, слабый, с привкусом горячего молока, беспомощный. Такой беспомощный, что ему нестерпимо хочется пронзительно завопить…
— Все равно спускайся. Тебе пора пить напиток.
— Подожди, я скоро.
Смерть. Мать. Какие похожие слова. Матриарх. Матрицид.[7] Паразит. Паррицид. Последнее означает убийство кого-то из близких родственников, а звучит как название химического вещества для избавления от паразитов. И все эти слова окрашены в различные оттенки синего — синего, как то одеяло, которое она подтыкала ему каждый вечер, когда он был маленьким, — и все они пахнут эфиром и горячим молоком…
Ночь, детка. Спи крепко.
Каждый маленький мальчик любит свою маму. И мама тоже очень любит своего мальчика. «Я так сильно тебя люблю, Би-Би, что взяла бы и проглотила». А что, возможно, и проглотила бы; сейчас у него как раз такое чувство, словно его проглотило нечто медлительное и безжалостное, и спастись от этой твари невозможно, она засасывает все глубже и глубже в свою жуткую утробу…
Swallow. По-английски это и «проглотить», и «ласточка». Ласточка — какое синее слово! Улететь на юг, в синий простор небес. И пахнет это слово морем, но у него соленый привкус слез, и оно заставляет его снова вспоминать то синее ведерко и несчастных суетливых морских тварей, пойманных в ловушку и постепенно умирающих на жарком солнце…
Она говорит, что очень им гордится, его работой, его умом, его даром. Дар… По-английски gift. А в немецком это слово означает «яд». Значит, бойтесь немцев, дары приносящих… Бойтесь ласточек, улетающих на юг. На южные острова, на острова его грез, на голубые Азорские и Галапагосские острова, на Таити, на Гавайи…
Гавайи. Прощаййй. Самый южный край той карты, что постоянно у него перед глазами. Страна, пропахшая заморскими специями. Он, правда, никогда там не был, но ему необычайно приятна колыбельная напевность слова «Гавайи», в котором слышится тихий смех, белый песок пляжей, заросшие пальмами берега и голубые небеса с белыми барашками облачков. И аромат плюмерии. И хорошенькие девушки в разноцветных саронгах с цветами в длинных волосах…
Но он-то знает, что ему не суждено полететь на юг. Его мать при всех своих амбициях никогда не имела склонности к путешествиям. Она любит свой маленький мир и свои фантазии — ту безопасную нишу, которую шаг за шагом она высекла в скале пригородной жизни. Она никогда не уедет отсюда, он это отлично понимает; она присосалась к нему, последнему из ее сыновей, точно моллюск, точно паразит…
— Эй! — кричит ему снизу мать. — Так ты спускаешься или нет? Ты вроде обещал скоро спуститься.
— Да-да, спускаюсь, ма.
«Ну конечно спускаюсь. Я всегда делаю то, что сказал. Неужели я когда-нибудь тебе врал?»
Стоит ему появиться в гостиной, где пахнет дешевым фруктовым освежителем воздуха, то ли грейпфрутовым, то ли мандариновым, как его охватывает такое острое отчаяние, что ему кажется, будто он попал прямо в брюхо какого-то огромного, вонючего, умирающего животного — динозавра или выброшенного на берег синего кита… А от проклятого запаха синтетических цитрусовых его так тошнит, что он с трудом сдерживает рвоту…
— Иди сюда. Я уже приготовила твой напиток.
Она сидит в маленькой кухоньке, руки сложены на груди, ноги всунуты в туфли на высоком каблуке, подъем ступней выпирает горбом, как спина верблюда. Всегда при виде матери его на мгновение охватывает удивление: какая же она маленькая! Когда ее нет рядом, она представляется ему куда более крупной, а на самом деле она маленького роста, намного ниже его, и только руки у нее на редкость крупные, особенно по сравнению с тщедушным, каким-то птичьим телом; суставы пальцев опухли и совершенно утратили форму, но не только от артрита, а еще и от колец, которые она понадевала за эти годы: старинный золотой соверен, созвездие бриллиантов, турмалин цвета «Кампари», кабошон малахита и плоский синий сапфир, оправленный в золото…
Ее голос одновременно и ломок, и странно проникновенен.
— Ты выглядишь ужасно, Би-Би, — замечает она. — Надеюсь, ты не собираешься слечь с чем- нибудь?
Она произносит «слечь» с такой неприязненной подозрительностью, словно он уже принес в гостиную неведомую заразу.
