— Изумительно, — сказал он, входя со столовыми приборами в небольшую гостиную и облизываясь. — А теперь, если ты не против, можем оставить серьезные темы на потом.
Пока они ужинали в атмосфере, которая по крайней мере брату Гаспару казалась угнетающей, поскольку поглощение пиццы прерывалось совершенно пустой и неинтересной болтовней монсиньора (он уже подумывал о том, как бы сказать Лучано, что ему необходимо побыть одному), у монаха появилась уверенность, что от него скрывают что-то важное.
— Скажи мне, Лучано, только честно, каково состояние Папы? Я имею в виду — кроме гриппа, на который он сейчас жалуется.
— Кроме гриппа?
— Да.
— Так себе. Иными словами, недуги, типичные для человека его возраста, который всю жизнь работал, не жалея себя. — Они помолчали, пока Лучано не продолжил: — Но знаешь, какова подлинная болезнь Папы? — Гаспар отрицательно покачал головой. — Та, что он не хочет умирать. Понимаешь? Мысль о том, чтобы покинуть этот мир, приводит его в ужас.
И снова воцарилась глубокая тишина, но брат Гаспар почувствовал, что монсиньор страшно нервничает, будто хочет сделать ему какое-то важное признание и никак не может решиться.
— Ты больше ничего не хочешь мне сказать? — спросил он, словно чтобы помочь ему открыться.
Монсиньор улыбнулся, взял Гаспара за руку и ответил:
— Да, хочу.
— Что? — встревожился монах.
— Что ты мне нравишься, брат Гаспар.
— Как? Что ты сказал?
Неожиданно монсиньор встал из-за стола и прижался лицом к шее монаха, обнюхивая его, как змея.
— Что ты делаешь, Лучано?
Лучано между тем одной рукой щупал его грудь, другой ласкал спину, а губы его покрывали шею монаха мелкими поцелуями, нежно касаясь ее языком. Удивление, которое брат Гаспар испытал, оказавшись в новой непредвиденной ситуации, ослабило его рефлексы, и он отреагировал с большим запозданием, чем то было желательно.
— Лучано, — вымолвил он наконец, — можно узнать, что ты делаешь?
Но Лучано ничего не говорил, по меньшей мере — ничего связного: он издавал нечто вроде нежного мяуканья, мурлыкал, и похоть — да-да, похоть — светилась в его глазах.
— Лучано, — повторил монах, — я не расположен терпеть…
— Ложись в кровать. Не хочешь лечь в кроватку, мой мальчик? Мальчик мой, какой ты хорошенький.
По обыкновению резкий, голос его сейчас звучал нервным юношеским шепотком, и он продолжал щупать тело монаха.
— Какой ты сладкий, — говорил он. — Делаешь гимнастику?
— Хватит, Лучано, — властно произнес доминиканец, стараясь остановить монсиньора.
— Мы так довольны, что ты приехал, брат Гаспар, мальчик мой, наш мальчик, какая удача.
— Лучано, прошу тебя.
Но тот не слушал.
— Благодарю Тебя, Боже, — говорил монсиньор, — благодарю Тебя за то, что Ты дал нам этого ангелочка.
Потные ручки монсиньора ласкали живот Гаспара, его волосы, спину, грудь и ляжки, и он покрывал его щеки и шею мелкими, очень нежными, почти детскими поцелуями; дыхание его стало прерывистым, а голубые миндалевидные глаза затуманились восторгом.
— Как мы тебя любим, брат Гаспар, мальчик наш, наш ангел.
От звуков его медоточивого голоса брата Гаспара слегка подташнивало, а его поведение, недостойное монсиньора, вызвало у него немалое возмущение.
— Лучано, — сказал он, вставая и освободившись наконец от его хватки, — сожалею, что ты вынуждаешь меня к этому, но я должен попросить тебя уйти.
— Но почему? Неужели мы даже не допьем вино?
Его голос звучал уже почти как обычно, дыхание стало ровнее, он быстро успокаивался и скоро выглядел обыкновенным священником, невинным и чистым.
— Давай сядем, — примиряюще предложил он. — Допьем вино, и я уйду. Обещаю.
Брат Гаспар уступил скрепя сердце и, видит Бог, поступил неправильно, потому что две-три минуты спустя — бедняга Гаспар, дабы не смущать монсиньора, по совести решил избегать всяческого упоминания о произошедшем несколько мгновений назад — монсиньор снова взял его за руку и принялся грубо, нервно поглаживать ее. У него самого были пухлые волосатые ручки, ледяные и горячие одновременно. Брат Гаспар с силой вырвал свою руку.
— Не понимаю тебя, — сказал он, стараясь сохранять спокойствие, хотя это было уже невозможно. Он продолжал жевать вязкий кусочек гриба, попавшийся ему на зуб.
— Чего ты не понимаешь? Что мы тебя любим? Этого ты не понимаешь? Господь наш заповедовал нам: «Возлюбите друг друга, возлюбите друг друга». Так чего же ты не понимаешь?
— Не смешивай разные вещи.
— Какие вещи?
— Сам знаешь.
— Что значит «сам знаешь»?
— Лучано, ты не должен себя так вести.
— Почему? Ну-ка ответь — почему?
— Потому что сексуальное наслаждение, — попытался урезонить его брат Гаспар, — это несовершенный и узкий путь познания Бога, а познание Бога — наше самое сокровенное призвание.
— Смирись, — сказал Лучано с беспредельным презрением, — если Бог познал тебя, не претендуй на то, чтобы познать Его!
— Все наше богословие, — продолжал увещевать его брат Гаспар, не смущаясь резким тоном монсиньора, — и все наше вероучение, учрежденное апостолами, Отцами Церкви и святыми, направлено на познание Божественной сути, чтобы благодаря этому познанию забыть о самих себе, о наших низменных личных интересах, равно как и о плотских утехах. Религиозный дух принимает мир, ибо отрекается от самого себя, и живет во имя любви к ближнему и Божественному Творению и благодаря им.
— Тебе только лекции читать, как скучно. Послушай, Гаспар, я — часть этого Творения, и хотя бы поэтому ты не должен пренебрегать мной. Ты поступаешь плохо. Ведь ты тоже часть Творения, разве нет? Почему же ты так упрямо считаешь себя каким-то особенным?
— Хватит, Лучано. К сожалению, я должен просить тебя уйти.
— До чего же ты правоверный, — вздохнул монсиньор. — Ты безнадежен, сын мой.
— Сложившееся положение кажется мне неприемлемым. Не вынуждай меня принимать меры.
— Об этом-то я и прошу, — язвительно сказал Лучано, — прими меры, Гаспар, прими меры. Я тебя не разочарую.
— Да? Ладно, тогда это будет первое дело, о котором я переговорю с Папой. Посмотрим, как тебе это понравится.
— Значит, донесешь, а? — И монсиньор покачал головой, выказывая свое неодобрение.
— Я обязан.
— Так, выходит, доносы — обязанность? — разъяренно спросил Ванини. — С каких это пор? Не помню, чтобы в Евангелии было об этом написано. Ну-ка скажи, где ты про это вычитал, умница? Хитер, хитер, брат Гаспар.
— Тогда остановись, пока не поздно.
— И что же ты ему скажешь? — сказал монсиньор, похоже, достигнув точки кипения. — «Святой Отец, Святой Отец, монсиньор Лучано — Вельзевул, монсиньор Лучано — Вельзевул». Вот что ты ему скажешь?
