разбивается на пять групп, при этом буква «О» отбрасывается. Всякое послание начиналось с указания номера группы, затем называлась позиция буквы в данной группе и т. д.
Уже в первый же вечер между Лундингом и Канарисом состоялся разговор через стену, который не прекращался все последующие недели. Сначала процесс был очень медленным, Канарис постепенно осваивал новый способ связи, но прошло некоторое время, и соседи уже могли довольно оживленно беседовать. Лундинг хорошо знал немецкий язык, и это существенно облегчало взаимопонимание. Между прочим, в ходе обмена мнениями Лундинг смог убедиться, что его судьба хорошо известна Канарису.
Из этих, в основном ночных, разговоров Лундинг вынес впечатление, что Канарис, по крайней мере в первые недели пребывания во Флоссенбурге, не потерял надежды вырваться из ловушки, устроенной ему гестапо. Вновь и вновь повторял он, что у них нет против него никаких неопровержимых доказательств. Разумеется, Канарис отлично понимал, что конец власти нацистов близился с невероятной быстротой. Как ни старалась охрана изолировать арестованных от внешнего мира, ей это плохо удавалось. Кроме того, таким опытным разведчикам, как Канарис или Лундинг, не составляло большого труда уже на основании поведения своих тюремщиков делать определенные выводы относительно развития событий за стенами концентрационного лагеря. И Канарис рассчитывал тянуть следствие до тех пор, пока не рухнет нацистский режим и не распахнется дверь его камеры.
Эта надежда – хотя порой и подавляемая присущими его натуре извечным сомнением, которое с годами сделалось только сильнее, – помогала Канарису в последние недели во Флоссенбурге выдерживать большие и маленькие страдания. К ним в первую очередь принадлежали бесконечные допросы, которые вели как лагерные следователи из эсэсовцев, так и сотрудники РСХА, специально приезжавшие во Флоссенбург для этой цели. Поначалу допросы проходили спокойно, без каких-либо эксцессов и применения физического насилия. Однако для человека чувствительного и впечатлительного, всю жизнь испытывавшего ужас перед грубой силой и людьми, внешний вид которых говорил о беспощадной жестокости, даже принудительное пребывание в одном помещении с такими людьми, как Старвицкий или шарфюреры Вольф и Вайе, было настоящим мучением. В сравнении с этой необходимостью нецензурная брань, насмешки и презрительные замечания, которые приходилось выслушивать от всяких эсэсовских подонков, уже не казались чем-то из ряда вон выходящим.
В долгие часы между допросами Канарис терзал себя размышлениями о том, всегда ли он поступал правильно, нельзя ли было, действуя иначе, отвратить ожидавшую его беду. Нет, он не осыпал себя упреками за измену фюреру. Судя по его высказываниям, обращенным к Лундингу, Канарис до конца был уверен в правильности своей принципиальной позиции по отношению к нацизму. Однако не следовало ли ему в отдельных случаях делать что-то лучше, искуснее, ловчее? Он постоянно думал о своих друзьях и единомышленниках, многие из которых томились в соседних камерах. Несмотря на все старания тюремщиков, которые из кожи лезли, чтобы изолировать заключенных друг от друга, уже через несколько недель весь концлагерь знал, что происходит в «бункере». И Канарису сразу же после прибытия во Флоссенбург стало известно о нахождении здесь Остера и Штрюнка, и для него не осталось тайной, когда в начале апреля в концлагере появился доктор Йозеф Мюллер. В своих усилиях создать завесу секретности эсэсовские парни действовали очень примитивно. И если не удавалось что-то выведать у надзирателей или узнать из подслушанных разговоров охранников, то помогало пристальное наблюдение за происходящим вокруг. Иногда при случайной встрече во дворе или в коридоре успевали обменяться отдельными словами или замечали где-нибудь на расстоянии знакомое лицо. Одним словом, у заключенных было достаточно пищи для размышлений, а нескончаемое однообразие дней и ночей не отвлекало от горьких раздумий.
Канарис проводил многие часы, ломая голову над ожидавшей его участью, но это ничуть не уменьшало силы его сопротивления своим мучителям. Допросы не приносили гестапо желаемых результатов. Во второй половине марта во Флоссенбург прибыл собственной персоной Кальтенбруннер, чтобы лично допросить своего давнего соперника и врага, который так долго сопротивлялся монополии РСХА на все разведывательные службы, что их объединение уже потеряло всякий смысл. Об этом полном драматизма разговоре у нас есть показания компетентного и надежного свидетеля. Припавший к дверной щели Лундинг видел обоих беседующих на лагерном дворе. При этом они не останавливаясь ходили взад и вперед: высокий, грубо сбитый, по-медвежьи неповоротливый Кальтенбруннер, который время от времени поднимал угрожающе свою лопатообразную руку, и идущий рядом низенький, хрупкий Канарис, явно горячо опровергавший все утверждения. «Нет, он еще крепок духом, – пробормотал молчаливый наблюдатель. – Его еще не сумели доконать».
Но уже недалек был тот час, когда Канариса постараются «доконать». И все-таки до последнего вздоха он продолжал сопротивляться. Удовольствия сломить его Канарис своим палачам из гестапо и СД не доставил. Им так и не удалось «выудить» из него известные ему подробности о многочисленных попытках патриотически настроенных военных и гражданских лиц освободить Германию от тирании Гитлера и террора Гиммлера. Он не проронил ни словечка, даже когда гестапо после отъезда Кальтенбруннера перешло от моральных издевательств к физическому насилию. Об этом Канарис сообщал датскому другу два или три раза в первых числах апреля. Как-то раз они снова случайно встретились в коридоре и глубоко заглянули друг другу в глаза. Канарис в этот момент понял, что перед ним настоящий товарищ – единственный, которому он может, не таясь, рассказать о своих страданиях. Взгляд, проникший в самую глубь души каждого и запомнившийся пережившему беду Лундингу на всю жизнь, придал Канарису уверенность в том, что в его смертный час с ним мысленно рядом будет преданный друг. И не имело большого значения то обстоятельство, что оба принадлежали к разным нациям, из которых одна причинила зло другой.
6 или 7 апреля из Берлина во Флоссенбург в сопровождении Старвицкого прибыл Хуппенкотен. Допросы сделались более интенсивными. По всей видимости, у Хуппенкотена уже были в кармане смертные приговоры Канарису, Остеру, Штрюнку и некоторым другим заключенным, но хотелось, наверное, еще раз попытаться выбить из них признания. Это случилось в ночь с 8 на 9 апреля, когда Канарис, вернувшийся с многочасового допроса, простучал: «По-моему, это конец». Кроме того, он добавил, что его снова избивали и, судя по всему, сломали переносицу. Канарис был уверен, что его судьба предрешена и ему предстоит скоро умереть. «Я умираю за свое отечество. Моя совесть чиста. Вы, как офицер, поймете, что я только исполнял свой долг перед родиной, когда выступил против Гитлера, ввергнувшего Германию в катастрофу. Все было напрасно. Теперь я знаю: Германия погибла. Я предвидел это еще в 1942 г.». Как видно из последних реплик, Канарис уже не маскирует своих мыслей и не прибегает к иносказаниям и, отбросив привычную осторожность, еще присутствовавшую в переписке с Лундингом, говорит открытым текстом. Он знал, что по ту сторону стены к нему прислушивается сочувствующая душа и что его жизнь подошла к концу. Перестукивание продолжалось: Канарис передал Лундингу последнее послание своей жене. Только после двух часов ночи стук прекратился, и Лундинг на короткое время прилег на нары.
Как Канарис провел оставшиеся часы этой ночи, нам не известно. Быть может, он вспоминал всю прожитую жизнь или молитвами готовил себя к смерти. В одном мы не сомневаемся: он не жаловался Богу на свою судьбу. Ведь Канарис уже задолго до этого момента пришел к убеждению, что и ему, хотя лично и не виновному, придется понести наказание за зло, причиненное Гитлером людям всего мира.
Около 6 часов утра в «бункере» началось движение. Было еще темно, но прожекторы заливали лагерный двор ярким светом. Лундинг слышал, как вызвали и увели его соседа. В коридоре с Канариса сняли цепи; звеня, они упали на пол. Затем его сопроводили к канцелярии. Туда же привели нескольких других заключенных. Было слышно, как переговаривалась и перекликалась охрана. Последовала резкая команда: «Всем раздеться!» Это означало, что собравшихся у канцелярии скоро казнят: эсэсовские палачи умертвляли свои жертвы только обнаженными. «Пошел!» – словно кнутом щелкнуло, и прильнувший к дверной щели Лундинг видит промелькнувшую в дальнем окне верхнюю часть туловища и седую голову Канариса, устремившегося навстречу своей Голгофе. Так с неумолимой последовательностью начинался каждый раз жуткий ритуал массовой казни, который Лундинг уже многократно наблюдал из своей камеры. Затаив дыхание, он ждет выстрела. Ведь тот, кто только что отправился на казнь, имел высокий воинский чин, а военным даже эсэсовцы предоставляли право умереть от пули. Хотя, конечно, разница небольшая, как умереть: на виселице или перед строем стрелков. Но расстрелы уже давно не практиковали в Третьем рейхе, считая их пережитком Средневековья.
Во всяком случае, Лундинг не слышал выстрела. Между тем утро было безветренное, тихое (при сильном ветре услышать звук выстрела из малокалиберной винтовки, которыми пользовались для этих
