присутствовать, но публика держалась несколько напряженно. Я понял, что Сталин находится где-то в театре, хотя и не в правительственной ложе. Поэтому публика (кроме дипломатического корпуса), должно быть, состояла в основном из сотрудников органов безопасности, а они, я полагаю, боялись, что проявление излишнего восторга по поводу спектакля может выглядеть как отвлечение от выполнения их прямых обязанностей».
Одна из аксиом дипломатии состоит в том, что тактика и методика в ней не менее важны, чем стратегия и общая концепция. За 18 месяцев службы в Москве я испытывал неприятные эмоции не только из-за наивности идей, которые лежали в основе наших отношений с советским правительством, но и из-за тех неправильных методов, которыми мы пользовались для достижения целей. Оба указанных аспекта нашей дипломатии были, конечно, взаимосвязаны. Методика была следствием нашей концепции взаимоотношений, но заслуживала внимания и сама по себе. Кажется, именно после визита в Москву госсекретаря Бирнса я почувствовал, что мое терпение кончилось, и я решил снова, как это не раз делал прежде, взяться за перо, чтобы изложить свои взгляды на этот вопрос. Я начал писать новый доклад, посвященный некоторым специфическим аспектам советско-американских отношений, который так и остался незаконченным. (Возможно, закончить его мне помешала большая телеграмма, о которой я расскажу особо.) Этому моему неоконченному труду так и не нашлось никакого применения. Отрывок из него я включил в приложение к данной книге под названием «США и Россия». Это сочинение представляет собой первую (насколько мне известно) попытку составить свод полезных правил для всех тех, кто имеет дело со сталинским режимом.
Я предварил эти правила анализом механизма принятия решений в СССР и объяснил, что на советских участников переговоров можно, по моему убеждению, повлиять, только указав, какое значение то или иное предложение может иметь для интересов их режима. Затем я изложил сами эти правила, исходя, повторяю, из особенностей сталинского режима, как единственного российского режима, с которым я лично имел дело. Полный текст можно найти в приложении. Вот к чему сводились эти основные положения.
1. Не ведите себя с ними (русскими) дружелюбно.
2. Не говорите с ними об общности целей, которых в действительности не существует.
3. Не делайте необоснованных жестов доброй воли.
4. Не обращайтесь к русским ни с какими запросами иначе, как дав понять, что вы на практике выразите недовольство, если просьба не будет удовлетворена.
5. Ставьте вопросы на нормальном уровне и требуйте, чтобы русские несли полную ответственность за свои действия на этом уровне.
6. Не поощряйте обмена мнениями с русскими на высшем уровне, если инициатива не исходит с их стороны по крайней мере на 50 процентов.
7. Не бойтесь использовать «тяжелое вооружение» даже по проблемам, казалось бы, меньшей важности.
8. Не бойтесь публичного обсуждения серьезных разногласий.
9. Все наши правительственные, а также частные отношения с Россией, на которые может повлиять правительство, следует координировать с нашей политикой в целом.
10. Следует укреплять, расширять и поддерживать уровень нашего представительства в России.
У человека, изучающего советско-американские отношения, который прочтет сегодня эти правила, возникнет, конечно, два вопроса: во-первых, применялись ли эти правила в последующие годы и продолжают ли они применяться сегодня; во-вторых, применимы ли они вообще в наши дни, когда Сталина уже нет и в мире произошло столько изменений. На оба эти вопроса я отвечу: «только частично». Но пояснить этот ответ более подробно значило бы забегать вперед.
В середине февраля 1946 года я простудился и заболел, причем болезнь протекала с высокой температурой и сопровождалась воспалением верхнечелюстных пазух и зубной болью. К этому следует добавить осложнение от применения лекарств. Посол снова отсутствовал – он уже готовился покинуть свой пост, а я опять замещал его. В таких условиях, конечно, я очень тяготился своими повседневными обязанностями.
Как раз в это время пришла одна официальная бумага, снова вызвавшая у меня отчаяние, но на этот раз причиной тому было не советское правительство, а наше собственное. Из Вашингтона поступила телеграмма с сообщением, что русские отказываются следовать рекомендациям Всемирного банка и Международного валютного фонда. Телеграмма, очевидно, была инспирирована нашим министерством финансов. У меня сложилось впечатление, что никто в Вашингтоне не был так наивен в своих надеждах на сотрудничество с Россией, как наши финансисты. Теперь они, похоже, поняли свое заблуждение, и послание из Вашингтона просто отразило жалобу, с которой, вероятно, обратилось в Белый дом наше министерство финансов.
Чем больше я раздумывал над этим посланием, тем больше понимал, что это именно то, что мне нужно. Полтора года я пытался разъяснить разным людям, в чем состоит феномен московского режима, с которым мы здесь, в американском посольстве, сталкивались постоянно. До сих пор я обращался в Вашингтон, будто к каменной стене. Теперь вдруг они заинтересовались моим мнением по этому вопросу. Учитывая то обстоятельство, что я замещал посла, подобное обращение ко мне было естественным, но его обстоятельства, безусловно, являлись необычными.
Я понимал, что для ответа на поставленный вопрос недостаточно просто изложить мои познания о взгляде советских властей на Всемирный банк и Международный валютный фонд. В Вашингтоне должны были узнать всю правду об этом вопросе. Поэтому я, поскольку мне трудно было в то время писать самому, обратился к моей опытной и многострадальной секретарше мисс Хессман и составил телеграмму из восьми тысяч слов для отправки в Вашингтон. Подобно речи протестантского проповедника в XVIII веке, эта телеграмма делилась на пять частей:
основные черты советской послевоенной политики;
корни этой политики;
официальные аспекты ее проведения;
неофициальные аспекты ее проведения (через различные политические организации и подставных лиц);
значение всего этого для американской политики.
Свое злоупотребление каналом телеграфной связи я оправдывал ссылками на то, что в телеграмме из Вашингтона поставлены вопросы столь сложные, запутанные и деликатные, что на них невозможно ответить кратко, не рискуя впасть в чрезмерное упрощение. Текст этого документа воспроизводится в приложении, и я не буду пытаться привести здесь его краткое изложение. Я сам теперь перечитываю это свое послание с изумлением, поскольку оно очень напоминает появившиеся позже сочинения разных комиссий конгресса, озабоченных предостережением наших граждан против коммунистического заговора. Этот факт также требует объяснений, но об этом будет сказано ниже.
Не будет преувеличением сказать, что этот мой трактат вызвал тогда в Вашингтоне сенсацию. Наконец-то мое обращение к нашему правительству вызвало резонанс, который длился несколько месяцев. Президент, я полагаю, прочел мою телеграмму. Военно-морской министр мистер Форрестол[32] даже ознакомил с ней сотни наших высших и старших офицеров. Из Госдепартамента также пришел положительный ответ. Моему одиночеству в официальном мире был положен конец, по крайней мере на два-три года.
Полгода назад подобное послание вызвало бы в Госдепартаменте недоумение и неприятие. Оно показалось бы чем-то излишним, подобно проповеди, адресованной людям, и так твердым в вере. Все это доказывает, по моему убеждению, что для Вашингтона играет роль не столько реальность сама по себе, сколько готовность или неготовность ее принять. Возможно, это естественно и вполне объяснимо. Однако встает вопрос, занимавший меня на протяжении целого ряда лет: зачем подобному правительству предаваться иллюзиям, будто оно способно проводить зрелую и обоснованную внешнюю политику? С годами я все больше и больше убеждался в том, что это закономерный вопрос.
Завершая описание своей службы в Москве в послевоенные месяцы, я хочу упомянуть еще об одном очень серьезном деле, которое омрачило этот период моей работы.
Читатель, возможно, заметил, что во всей структуре моих идей, касавшихся сталинской России, и тех проблем, которые этот феномен создавал для американских политиков, до сих пор почти не находила места
