своего имени — подлинное творчество было неотделимо от настоящей скромности. Оно по самому существу предполагало сокровение и такт. В кино иначе. Было даже время, когда создатели новой ленты могли вывесить плакат, рекламирующий их детище как великое или вечное. Теперь все тоньше. Теперь делаются фильмы про то, как делаются фильмы. Про то, как это трудно. Про то, как энтузиасты экрана горят на работе. И как, несмотря на все трудности, они счастливы. Не могу передать, какая неловкость охватывает меня, когда я смотрю все это. Разоблачить бы весь этот иллюзион! Да ведь глупо: начнешь «разоблачать» — еще больше рекламу сделаешь.
Но, кажется, литература наша не удержалась от соблазна. Пустилась разоблачать.
Первым попробовал, насколько я знаю, Грант Матевосян, увязивший свою повесть «Похмелье» в кулуарах Дома кино и сопутствующих домов. И в спорах о том, хорош или не хорош Антониони. Теперь вот Маканин… простите, герой-повествователь из романа «Портрет и вокруг». Ходит этот герой в Дом кино, отирается там в буфете между громогласно-развесистыми молодыми гениями и прищуренными, подобранными, нестареющими администраторшами, таскает в портфеле спрятанный магнитофон, выспрашивает, подлавливает, провоцирует… Жена ему говорит: не лезь ты в это дело! Некрасивое оно! Куда там — разве можно перестать ходить в это разоблачаемое капище, где даже последняя билетерша преисполнена яростного превосходства над толпой, потому что толпа хочет «проникнуть», а она, билетерша, оберегает от нее Искусство… И толчется автор-рассказчик в этих буфетах, в этих кулуарах, в этих артистических уборных, и подсчитывает, сколько денег за какой фильм мэтр «перехватил», а сколько предоставил «перехватить» другим. При этом я, читатель, считая вместе с автором чужие деньги, должен решать все тот же глубокомысленный вопрос: так все-таки что такое П. Л. Старохатов? Жулик? Да, но он делал после войны прекрасные фильмы, которые и теперь можно смотреть, «не слишком краснея». А может, это честный человек оступился? Да, но навязал соавторство своему ученику, забрав полгонорара… Да, но был смелым фронтовым оператором… Да, но издевается над беззащитной администраторшей. Да, но талантлив… Да, так жулик или не жулик? А может, так: сначала был не жулик, а потом стал жулик? Так сказать, развитие характера? Или наоборот, стал жуликом, а потом перестал…
Уф!
В конце концов Вл. Маканин делает следующий эквилибр: его герой все-таки жулик (хапуга, приобретатель, потребитель, обыватель), а потом описывает… как он сам, рассказчик, вместе с женой (которая говорила: «Не лезь в это дело!») покупает модный и дефицитный мебельный гарнитур. Дескать, все мы люди, все человеки. Так что, уважаемый читатель, продолжайте и после чтения колебаться в мнениях и теряться в догадках.
Нет, увольте. Не тот предмет. Неинтересно. И знаете, почему неинтересно? Потому что у Вл. Маканина нет на счет своего героя ясной общей идеи. Ни черной, ни белой. Ни разоблачить до конца не решается, ни защитить. Разоблачить? А мы сами, что ж, гарнитуров не покупаем? Да и вообще банальнейший ход, и Вл. Маканин это чувствует. Защитить? Да как защитишь-то, когда иллюзион все это: шумел человек, гремел, великие фильмы выпускал, званиями увешан, сединами потрясает на юбилее, а посмотришь все, что от этого грома и мелькания осталось, и… не слишком покраснеешь… И топько-то? И вокруг этого все?
Я не отрицаю, и иллюзион может стать предметом исследования большой литературы. Нет запретных тем. Но нужна общая мысль, возвышающаяся над описанной суетой. Общая идея нужна. Ее нет.
Отсутствие сквозной и ясной общей идеи относительно изображаемой действительности — вот слабость Вл. Маканина. Есть глаз, есть талант, есть, наконец, жажда общей идеи. А самой ее нет. Разлет!
Как же это господь бог объяснил бедному дикарю, который ухлопал всю свою жизнь на бесплодные поиски? То ли надо злаковые сеять, то ли что-то другое… Может, ты откроешь, а может, кто-то другой…
— А я как же? — взвыл дикарь.
— А вот так, — сказал господь бог и ушел по своим делам. Торопился он, — с улыбкой поясняет Вл. Маканин.
«Вот так», — скажем и мы с другом-читателем. И разбежимся каждый по своим делам.
1978
Примечания
1
К вопросу о предсказаниях. В 1961 году, разбирая первую книжку Фирсова, я писал, что умиротворенность его и близких ему поэтов чревата тем 'буйством, с которым тридцать лет назад угрожал миру герой Павла Васильева: 'Мы еще не начинали жить!' (см. сб. «Жизнь. Герой. Литература», М, 1961, с. 627). Через три года Вл. Фирсов сам назвал своим учителем П.Васильева, поклявшись точно теми стихами которые я цитировал: 'Мы еще Некрасова знавали, мы еще 'Калинушку' певали, как сказал моей земли поэт'. Раньше такие совпадения объясняли мистикой. К счастью, теперь их можно объяснять телепатией. Или закономерностью психологических связей в поэзии.
2
«Почему «104 страницы»? — ядовито спросил читатель «Советской культуры» Н. Фирсель. — Дорогие товарищи, если кто-нибудь из вас знает, прошу ответить» (см. номер от 26 января 1965 г.). Случай этот с новой силой свидетельствует о неиспользованных возможностях грамотности. За три месяца до того, как москвич Н. Фирсель поместил в «Советской культуре» свое воззвание, газета «Московский комсомолец» (от 29 октября 1964 г.) уже ответила ему в статье Ю. Смелкова: почему? Потому что в первом варианте рукописи Радзинского случайно оказалось 104 страницы.
3
Аристотель и Платон. 'Это не только две системы, но и типы двух различных человеческих натур', — эти слова Г.Гейне К.Юнг в качестве эпиграфа предпосылает своей книге. См. К.Г.Юнг. Психологические типы. М.,1922.
4
Там было сделано хитро: из редакционного вреза явствовало, что перед нами очерк, но прямо этого не говорилось. Привожу этот врез целиком, как образец для людей, желающих обучиться искусству редакторской предусмотрительности: «Ленинградский писатель Элигий Ставский давно изучает проблемы
