облика он переживал почти по-женски. Тридцать лет – и что? Рутинная работа, всё одно и то же, научно- технический перевод, заботы о маме и ещё целая куча обязательств, которые не то что он брал на себя, а они были на него возложены: Матильда... Светлана... Валерия... Мария... Сонька... Впрочем, Мария уехала, Валерия умерла... Их, пожалуй, не хватает, если говорить честно. Но была скучная уверенность, что возникнут ещё какие-то люди, которые будут от него зависеть, и никогда у него не заведётся своя собственная жизнь, как у Женьки, как у Гии.
Да и что такое «собственная жизнь»? Чего-то хотеть, достигать... Сам же он ровным счётом ничего не достиг. А хотел чего-нибудь? Нет, и не хотел! – ответил сам себе Шурик на строгий вопрос. Женька Розенцвейг хотел – и защитил диссертацию, женился, развёлся, ещё раз женился. Двое детей... Впрочем, тоже ничего хорошего: несчастная Аллочка, в шесть утра молочная кухня, каждодневная работа – что-то лакокрасочное, акриловое, – с восьми до пяти, всю неделю по команде Инны Васильевны, а в воскресенье на свиданье к Катеньке, под огненно-страдальческие взгляды брошенной Аллы. Нет, ничего хорошего.
Вот Гия молодец! Стал тренером почти на весь мир знаменитым, ездит по всему Союзу на молодёжные соревнования, даже в Венгрию ездил. Девочки-красавицы ходят вокруг него стаями. Весело живет Гия. Но тоже растолстел, и пьет много, хотя и тренер... Но очень уж суетливая у него жизнь... Потом Шурик вдруг сообразил, что давно не видел Гию, а Женю не встречал чуть ли не год, – а новых друзей, кроме этих двух, у него не завелось. Зато было множество приятельниц – по всем редакциям.
Вот день рождения, тридцатилетие, мама спрашивает, как будем отмечать... Позвать домой Женю с Гией, Светлана притащится – страшно подумать. А то ещё Сонька приедет – Светлана Соньке глаз выбьет и в окошко выбросится, а Сонька напьется и снова уйдёт в запой... Как было тогда на похоронах Валерии...
А хорошо было бы позвать на день рождения только мужчин. И не домой, а куда-нибудь в ресторан. Типа «Арагви»... Сонька про день рождения и не вспомнит. А вот как от Светочки вывернуться?
Светочка была чума жизни. Скрыть от неё ничего нельзя. Она проникала во все поры, всё выясняла, следила за каждым шагом... и постоянно грозила самоубийством. За годы их знакомства у неё было три суицидных попытки, если не считать мелких, скорее декоративных, движений в сторону подоконника, – чтобы Шурик держался в форме и не расслаблялся.
«Скажу, что буду в мужской кампании», – решил Шурик, и тут же представил себе, как, выходя из ресторана, увидит проходящую сбоку по тротуару стройную Светочку. Она не подойдёт, а только внимательно посмотрит на него и на его друзей и, отвернув голову, пройдёт мимо...
Между тем Вера долго сочиняла Шурику такой подарок, чтобы был памятным и элегантным. В антикварном магазине она нашла замечательный кожаный альбом с металлическим замком. Он был тёмно- синей кожи, этот альбомчик... Но чего-то недоставало. Подумав, Вера Александровна заказала портнихе из театральной мастерской тёмно-синее платье. Очень простое платье, совсем ничего особенного, но всё – и обшлага рукавов, и воротник – отделано тонким кантом из тёмно-синей кожи! Точно в цвет альбомчику. Весь замысел – именно в безукоризненности исполнения. Про альбомчик Вера Шурику, конечно, ничего не говорила – отбирала и вклеивала Шуриковы фотографии от рождения до текущего момента исключительно в его отсутствие, а вот с платьем ему досталось: возил трижды Веру в мастерские и два раза в Театр на Таганке, где завпост обещал кусочек синей кожи...
После таких приготовлений стало очевидно, что сначала день рождения придётся отметить дома – для мамы: попросить Ирину Владимировну всё приготовить, пригласить двух маминых подруг, обычно приезжавших на её дни рождения, пожилую армянскую пару, купившую квартиру покойного Мармелада и заместившую старую дружбу новой, и, конечно, притащится пара бывших девочек, которые всё ещё пасутся возле Веры. И Светочку можно было бы сюда присоединить для полноты картины... А Сонька не придёт, забудет. А уж назавтра с ребятами в ресторан...
По установившемуся в последние годы укладу Ирина Владимировна проводила в Москве сентябрь, налаживала московскую жизнь и уезжала домой к холодам, – у неё в доме было водяное отопление, и она, перенёсшая множество разнообразных лишений и испытаний, более Страшного Суда боялась за свои трубы...
Неделю перед Шуриковым юбилеем Ирина провела в счастливом угаре: её природная щедрость, задавленная изнурительной пожизненной бедностью, расцвела пышным цветом. Шурик заведовал в доме деньгами и выдавал их Ирине на покупки по мере надобности, без ограничений. И тут надобности человека, едва сводившего всю жизнь копейку с копейкой, возросли тысячекратно: она уходила рано утром и приходила с закрытием магазинов, приволакивая набитые сумки. Годы были не изобильные, продукты «выбрасывали» в продажу, выстраивались очереди, но при известных охотничьих навыках можно было хорошо отовариться. После смерти Валерии продовольственные заказы закончились. Но, похоже, Ирина тоже имела «охотничьи» дарования... Вера, глядя на эту продовольственную вакханалию, робко спрашивала, зачем так много.
– Тридцать лет – это дата! – гордо вздергивала головой Ирина, и никто с ней не спорил. Шурик переглядывался с матерью, – оба понимали, что у Ирины Владимировны сейчас свой собственный праздник и значительная роль.
Формальное домашнее торжество, скромное и тихое, обещало превратиться в грандиозный пир... Ирина готовилась к своему звёздному часу. Вера чувствовала себя неважно, у неё поднялось давление, и она накануне торжества легла в своей комнате и прикрыла дверь. В большой комнате Шурик составил столы, Ирина вытащила посуду, которую не доставали со смерти Елизаветы Ивановны: стопки тарелок трёх размеров, салатницы, вазочки, хренницы и огромное блюдо, рассчитанное, кажется, на кабана...
«Надо было отправить её в Малоярославец», – запоздало раскаивался Шурик в своей бесхарактерности и неспособности управлять домашними событиями. Но теперь деваться было некуда. Шурик готовил себя к испытанию.
Гостей собралось даже больше, чем предполагалось. В виде сюрприза явились Алла с Катей. Кажется, у Аллочки была тайная мысль случайно встретиться с Женей: она не теряла надежды на его возврат. Впрочем, это не мешало ей время от времени пользоваться Шуриковой разнообразной поддержкой...
Толстенькая неуклюжая Катя с выпавшими верхними зубами остро напомнила Вере о Марии. Вера усадила девочку рядом с собой. Девочка была милая, но сравнения с Марией не выдерживала: ни лучезарной Марииной радости, ни яркой прелести в ней не было – одно только пухленькое мясо. По другую руку от Веры сидел Шурик. Возле Шурика – Светлана в белой блузке, со смиренно-хищным видом.
Вера давно уже, с самого отъезда Лены и Марии, лелеяла мысль о женитьбе Шурика. Она бы не возражала против Светланы: девушка, конечно, своеобразная, но сдержанная, воспитанная, рукодельница. И Шурика любит.
Родили бы девочку... Марию, разумеется, никто не заменит, но было бы рядом милое существо... Странно, что всякий раз, когда Вера заговаривала об этом с Шуриком, он обнимал её, целовал в макушку и шептал на ухо:
– Веруся! И не думай! Я бы женился только на тебе. Но второй такой нет!
Стол гипнотизировал. Еда блестела, как покрытая лаком, и имела слегка бутафорский вид. На длинной вазе, угрожающе приподняв голову, лежал небольшой осетр. Металлическим оружейным блеском отливали перепёлки из магазина «Дары природы». Пучились круглые клумбы салатов, четыре немигающих глазка икорниц – два красных и два чёрных – уставились на гостей. И прочая, и прочая... Расселись в молчании и замерли в неподвижности. Одна только Ирина Владимировна эпилептически билась над столом, что-то подправляя и завершая. Наконец замерла и она. Тогда, чутьем кавказца отметив затянувшуюся паузу, встал сосед Арик с рюмкой в руке и провозгласил:
– Так нальем же бокалы!
Мужчин в застолье было двое – Арик и сам именинник.
– Шампанское! Шампанское! – заголосила Ирина Владимировна, потому что ей показалось, что кто-то взялся не за ту бутылку. Шампанское разлили по высоким рюмкам. Робко ткнули ложки в круглые бока салатов – разорять совершенство...
Арик стоял мягкий, как плюшевый медведь, и квадратный, как «Камаз», с хлипкой рюмочкой в руке, поросшей густым волосом до самых пальцев.
– Дорогие товарищи! – возгласил он дьяконским голосом. – Поднимем наши рюмки за нашего дорогого Шурика, который достиг сегодня своего тридцатилетия...
