Семеро святых из деревни Брюхо

ДУСЯ. Говори как можешь.

ТИМОША. Два дня прошло, как церковь закрыли, пришли ночью, забрали меня и повезли в Городок, прямо к главному, то есть к Рогову. Пять лет мы не виделись, больше. Он как на германскую ушел, так вот и не виделись. Я совсем еще малой был. Видом он совсем другой, я б его не узнал, даром что брат. Даже волос черен, раньше не такой был. Он ведь партийный теперь стал, и как вернулся, домой-то и не показался. Когда матушка узнала, что он в Городке объявился, мы туда пошли. А он ее на глаза не пустил. Служку своего выслал, секлетаря, что примет ее, когда она из церковных старост уйдет. Все знает... И как черт лютый.

ДУСЯ. Не к ночи...

ТИМОША. Меня к нему привели, он сразу меня признал. Братка, говорит, хватит тебе в темноте жить, я тебе новую жизнь покажу. А сам живет в господском доме, в Баскаковском, в полдоме у него совет, а в полдоме чека тюрьму устроила. Решетки на окнах и стража при дверях. И сам там живет.

ДУСЯ (достает кукол и начинает ими играть). Катерина Прокловна, ты Егорушку не забижай, не забижай...

ТИМОША. Он говорит, мамаша у нас отсталая, боговерующая, и вся темнота от нее, что она церковная. А ты, говорит, новой жизни достойный и прекрасного будущего. Смотри, какой елдак отрастил, а небось баб еще не мял. Повел он меня в баню, с ним двое товарищей его, а прислуживают бабы голые все, и пошла между ними игра, и меня зовут. И я с ними тоже играл. А потом повел он меня к себе в комнату, ему ужинать принесла девка молодая, на сносях. Красивая. Но не жена ему, так. Тут он говорит, скажи, что там Дуся Брюхинская натворила. Допрос с меня берет: ты, говорит, там был? Я говорю, был. Видел сам? Видел. Чего видел? Я и говорю, что один у отца диакона чашу взял, а второй в нее цыгаркой тычет, а тут Дусю Брюхинскую вносят, а она с молитвою... И вроде как будто свет засиял... Сильный, как от молоньи, но грома нет никакого...

ДУСЯ (глуповато смеется). Верно, верно, так и было...

ТИМОША. Я же не вру. Говорю, они как завопили и за глаза схватились, а отец диакон за руки их из церкви вывел, а они и ружья свои побросали... А брат послушал и говорит: надо мне самому разобраться, что это там ваша Дуся народ мутит. Нет никакого чуда, болезнь у них глазная.

ДУСЯ (хихикает). Болезнь... Верно, болезнь. Кто же и противуречит, она и есть болезнь.

ТИМОША. Он меня у себя дома не оставил, послал в казарму. Стал я там жить. Ох, забыл сказать. Те двое-то... Один в уме повредился, сидит в исподнем и плачет, в больнице он, хотя развиднелось у него. А другой, он тоже не совсем слепой оказался, как пришел, запил, а ночью у него, что ли, живот схватило, он в отхожее место пошел и оступился в яму-то, там в казармах ямища большая, только поутру его и выудили. А жизнь там, Дусенька, матушка, очень плохая, такая плохая, что описать невозможно. Меня при тюрьме стеречь поставили. Уж каково мне плохо, а про них и сказать не могу, каково тем-то. И отец Василий там. Хлебушек твой они взяли, а его уж не отпустили. Я видел его несколько разов. Я, Дуся, сразу решил, что убегу, да страшно было. Они, кого ловят дезертиров, расстреливают. Но и там невмоготу.

ДУСЯ. Боишься смерти?

ТИМОША. Кто же не убоится? Все боятся. А вчера, Дусенька-матушка, он меня призвал и говорит: обманул нас ваш поп Василий. Икону-то припрятал где-то, один оклад остался. Запирается и не признается, где схоронил. А я осмелел и спрашиваю: на что она вам сдалася, Чудотворная наша. Маменька-то нас с малолетства все к ней таскала... А он смеется: дров у нас мало. И места наши очень зловредные через близость Святой Пустошки. Дай, говорит, время, все развалим, все запашем, а потом плясать пойдем. Такая меня тоска взяла, Дусенька, не могу боле. Дусенька, душенька, Христа ради, спровадь меня в леса, какому старцу служить, да хоть самому одному жить... Я бы и Чудотворную на себе унес, стерег бы ее там.

Дуся раскладывает на одеяле кукол, долго молчит.

ДУСЯ. Чудотворную... Где я те ее возьму... Тебя видел кто, как ты сюда шел?

ТИМОША. Нет, я тайно ушел.

ДУСЯ. Антонина, яйцо печеное есть?

АНТОНИНА. Должно, есть.

ДУСЯ. Дай ему яйцо. Два дай. И хлеба, и грибов дай. И сахару дай кусок, отчепи ему. Пусть все ест.

Антонина подносит еду к Дусе, та крестит все.

ДУСЯ. Ешь теперь. А вы пойте.

ТИМОША (крестится). Спасибо.

ДУСЯ. Поешь, Тимоша. А к матушке своей не ходи. Мы тебя здесь схороним пока. А там видно будет. Антонина, на чердаке, где хлебы лежали, сундук щелявый стоит. Постели в нем малому. Будешь там лежать да Богу молиться. Да не высовывайся. Антонина есть тебе будет носить.

ТИМОША. А долго ли мне лежать, Дусенька?

ДУСЯ. А сколько надо, столько и полежишь. Я вона сорок лет все лежу. А тебе не век лежать. (В сторону Марьи.) Эта вон бегает, а проку что? (Марья плюет.) А ты, Марья, что стоишь столбом, неси в сарай одежу поганую. И сама там сиди. Идите все куда сказано.

Антонина с Тимошей поднимаются на чердак. Тимоша на ходу стягивает с себя нижнюю солдатскую рубаху. Марья уносит с собой шинель, гимнастерку. Остается одна Настя.

ДУСЯ. Настя, хлебу возьми цельный каравай. И себе четверть от другого каравая отрежь. И луку возьми. И ступай к старцу. Дорогу не забыла?

НАСТЯ. Как можно, матушка?

ДУСЯ. Дорогой «Богородицу» читай, а как речку перейдешь, читай «Царю Небесный». И скажи ему про малого-то. Если сразу тебе ничего не скажет, ответа не жди. Иди обратно скорей. Времени-то у нас мало, а он любит помусолить, потомить. Нету времени совсем. Но знаки все его примечай. Может, не скажет словом, а знак какой подаст.

НАСТЯ. Буду примечать. Жалко Тимошу-то.

ДУСЯ. Чего жалеть? Нас есть кому пожалеть. Скажешь: Дуся кланяется и молится. Масла вот возьми. (Роется в постели, достает из нее пузырек.) И сухари тоже. Беги прямо сейчас, пока не рассвело. Не мешкай. Деревни обходи стороной. Тайно иди, тайно. К ночи и будешь на месте. С Богом, с Богом, голову преклони, доченька. Иди. (Настя уходит.) Антонина! Антонина!

(Спускается с чердака Антонина.) Устроила малого?

АНТОНИНА. Как лег, сразу и уснул.

ДУСЯ. Что Марья там?

АНТОНИНА. Ругается. Говорит, холодно в сарае.

ДУСЯ. В аду будет гореть, этот холод вспоминать. Зипун ей отнеси. (Антонина снимает зипун с крюка.) И в дом пусть не заходит. Нечего в доме плевать. Грех какой! Не носи зипун. Пусть поморозится. И крюк на сарай наложи. А зипун у кладбища на березу повесь.

АНТОНИНА. Чего повесить? Зипун?

ДУСЯ. Говорят тебе, повесь зипун на дерево, на березу повесь возле кладбища, за церковью. Бестолковые какие! (Антонина уходит.)

ДУСЯ. Настя! Антонина! Марья! Воды испить никто не подаст... (Плачет, вынимает из постели кукол, раскладывает.) Бедная Дусенька, больная, и никто не пожалеет. Только одни вы, мои деточки, мои доченьки, да Царица Небесная пожалеет! Чего ни попрошу, она все для меня делает. Говорю ей: попроси Сына своего, пусть накажет нечестивцев и наказует. А хожалки меня не слушают. Нет... Сиротами без меня будете. А и нет, а и вас с собой заберу... Антонина! Как провалились все.

Картина пятая

За оградой кладбища свежий холм, на котором лежит Маня Горелая. Она в кофте, в юбке, грудь обвязана платком.

МАНЯ (начинает заплачку). На кого ты меня покинул, родненький, на