устроить себе отпуск, и все же, как многие уитстейблские семейства, чье существование зависит от моря и его щедрот, мы в теплые месяцы заметно сбавляли темп, жили свободней и веселей. Ресторанная публика редела. Вместо устриц мы подавали крабов, камбалу, сельдь, а нарезать рыбное филе куда приятней, чем, как зимой, без конца скрести и вскрывать раковины. Окна у нас бывали открыты, дверь кухни распахнута; ни париться над котлами, ни коченеть у бочонков с устрицами не приходилось; морской бриз приносил прохладу, хлопанье парусов и треск подъемных блоков, доносившиеся с бухты, успокаивали слух.
В год, когда мне исполнилось восемнадцать, лето выдалось теплое, и чем дальше, тем сильней припекало солнце. Отец порой на несколько дней доверял ресторан матушкиному попечению, а сам, установив на берегу палатку, торговал моллюсками. При желании мы с Элис могли бы посещать Кентерберийский мюзик-холл хоть каждый вечер, но, подобно июльской публике, не спешившей в наш душный ресторан угоститься жареной рыбой и супом из омаров, мы сникали и морщились при одной мысли о том, чтобы надеть на себя перчатки и шляпки и час или два высидеть в спертой атмосфере мюзик-холла Трикки Ривза, под ярким пламенем люстр с газовыми рожками.
Вы, верно, думаете, что между работой рыбного торговца и менеджера мюзик-холла нет ничего общего? Ошибаетесь. Как моему отцу приходилось менять ассортимент, чтобы угодить заевшимся клиентам, так и Трикки должен был делать то же самое. Он распустил половину своих артистов и нанял множество новых в мюзик-холлах Чатема, Маргейта и Дувра, а еще — самое умное — заключил недельный контракт с настоящей лондонской знаменитостью — Галли Сазерлендом, одним из лучших комических певцов, способным собрать полный зал даже среди самого жаркого кентского лета.
В первый же вечер выступлений Галли Сазерленда мы с Элис отправились в мюзик-холл. К тому времени у нас было заключено соглашение с дамой из билетной кассы: при входе мы с улыбкой ей кивали, а потом неспешно следовали мимо ее окошка в зал и выбирали любое, какое вздумается, место. Обычно мы усаживались где-нибудь на галерке. Я никак не могла понять, чем хорош партер, что за удовольствие сидеть где-то на уровне лодыжек артистов и смотреть на них, задрав голову, сквозь легкую подвижную дымку жара над софитами рампы. Из амфитеатра смотреть было удобней, но лучше всего, на мой вкус, — с галерки, даром что это самые дальние места; особенно полюбились нам с Элис два места в центре переднего ряда. Здесь ты не просто смотришь выступление, здесь ты в театре: видишь всю сцену и все сиденья; а как удивительно наблюдать лица соседей и знать, что твое выглядит так же — в причудливых отсветах рампы, с усмешкой на влажных губах, словно демон из какого-нибудь адского ревю.
Да, при первом выступлении Галли Сазерленда жара в Кентерберийском мюзик-холле стояла поистине адская: когда мы с Элис перегнулись через ограждение галерки, чтобы поглазеть на нижнюю публику, нам в нос так шибануло табаком и потом, что мы отпрянули и закашлялись. Театр, как и рассчитывал дядя Тони, был почти полон, однако настораживающе тих. Зрители переговаривались шепотом или и вовсе молчали.
Оглядывая с галерки амфитеатр и партер, нельзя было увидеть ничего, кроме волнующегося моря шляп и программок. Когда оркестр заиграл первые такты увертюры и свет в зале померк, колыхание не замерло, а только замедлилось, люди выпрямились в креслах. Тишина говорила уже не о вялости, а об ожидании.
Мюзик-холл был заведением старомодным и, как было принято в 1880-х годах, имел ведущего. Это был, разумеется, сам Трикки; он сидел за столиком между партером и оркестром и объявлял номера, призывал к порядку разошедшихся зрителей, провозглашал здравицы в честь королевы. На голове цилиндр, в руках молоток (ни разу не видела ведущего без молотка), перед носом кружка портера. На столике у него стояла свеча; пока на сцене шли выступления, она горела, в антрактах и после концерта ее гасили.
Трикки был некрасивый человек с очень красивым голосом: одновременно мелодичный и отчетливый, тот ласкал слух, как кларнет. В вечер первого выступления Сазерленда Трикки нас приветствовал и посулил незабываемое удовольствие.
— Есть у вас в груди легкие? — спросил он. — Приготовьтесь кричать во всю мочь! Руки-ноги при вас? Готовьтесь топать и хлопать. Бока на месте? Вы их надсадите! Слезы в запасе имеются? Прольются ведрами! Глаза? Открывайте их шире и удивляйтесь! Оркестр, прошу. Осветители — будьте любезны. — Он с размаху треснул молотком по столу, пламя свечи опало. — Я представляю вам удивительных, музыкальных, забавных-ПРЕЗАБАВНЫХ, — Трикки вновь стукнул по столу, — Рэндаллов!
Занавес дрогнул и стал подниматься. Задник сцены изображал морской берег, на доски был насыпан настоящий песок, и по нему прогуливались четверо ярко разряженных артистов: две дамы (брюнетка и блондинка) с зонтиками и двое высоких джентльменов, один с гавайской гитарой на ленте. Очень мило они спели «На взморье все девицы — загляденье», потом гитарист исполнил соло, а леди, приподняв юбки и показывая кончик мягкой туфельки, заплясали на песке. Для начала они вполне сошли. Мы зааплодировали, Трикки снисходительно поблагодарил нас за одобрение номера.
Далее выступал комик, затем телепатка — дама в вечернем платье и перчатках; ее муж обходил зрителей с грифельной доской, приглашая писать мелом цифры и имена, а она, стоя с завязанными глазами, отгадывала.
— Вообразите, — внушал он, — что ваша цифра в языках алого пламени плывет по воздуху и через лоб моей жены проникает прямо ей в мозг.
Мы сдвинули брови и покосились на сцену, где телепатка, слегка качнувшись, прижала ладони к вискам.
— Это Сила, — пожаловалась она. — Сегодня она действенна, как никогда. Ах, она просто обжигает!
Вслед за ней вышли акробаты — трое мужчин в костюмах с блестками; они совершали кульбиты через обруч и забирались друг другу на плечи. Коронный их номер заключался в том, что они выстроили из своих тел кольцо и в таком виде под мелодию оркестра прокатились по сцене. Мы похлопали, однако для акробатических номеров было слишком жарко, и номер шел под постоянное шарканье ног и шепот: прислужников посылали с заказами в бар, они возвращались с бутылками, стаканами и кружками, которые шумно передавали по рядам, мимо голов, коленей, тянущихся пальцев. Я взглянула на Элис: она обмахивалась снятой шляпкой, щеки ее пылали. Я сдвинула свою шляпку на самый затылок и навалилась на ограждение, уперев подбородок в костяшки пальцев. Было слышно, как Трикки поднялся на ноги и при помощи молотка призвал зрителей к тишине.
— Леди и джентльмены, — выкрикнул он, — теперь вас ждет кое-что особенное. Немножко эл-легантности и светского тона. Если у вас в стаканах шампанское, — продолжил он с иронической насмешкой, — прошу их поднять. Если пиво — что ж, пиво ведь пузырится, так? Выше стаканы! А главное, громче хор приветствий, ибо я представляю вам, прямиком из Феникс-театра в Дувре, нашего местного, кентского петиметра, нашего миниатюрного франта из Фавершема… Мисс Китти… —
Раздался шквал аплодисментов, к которому подмешались отдельные пьяные выкрики. Оркестр грянул какую-то веселую мелодийку, раздался скрип и шелест поднимаемого занавеса. Я невольно открыла глаза — распахнула их шире, — подняла голову. Жара, вялость — все было забыто. Темноту на голой сцене прорезал лишь один розоватый луч, падавший на девушку, самую удивительную, — я поняла это с первого взгляда! — какую я когда-либо видела.
Конечно, мы и прежде видели на сцене «Варьете» женщин в мужском платье, однако в 1888 году в провинциальных концертных залах такое зрелище оставалось редкостью. Когда, полгода назад, Нелли Пауэр пела нам «Последнего денди», она была одета как балерина: трико в обтяжку и много золотой бахромы; лишь тросточка и котелок указывали на то, что она изображает мужчину. На Китти Батлер не было ни трико, ни блесток. Она оправдывала выражение Трикки: это был самый настоящий франт из Уэст-Энда. Одета она была в костюм, прекрасный мужской костюм своего размера, с блестящими шелковыми манжетами и лацканами. В петлице красовалась роза, из кармана свешивались бледно-лиловые перчатки. Под жилетом сияла белизной крахмальная сорочка со стоячим воротничком высотой в два дюйма. На шее белоснежный галстук-бабочка, на голове — цилиндр. Когда певица, приветствуя публику веселым «Хелло», сорвала его с головы, под ним оказалась превосходная стрижка.
Наверное, именно волосы привлекли меня в первую очередь. Мне и прежде попадались женщины с короткими волосами, но они были из больницы или тюрьмы либо сумасшедшие. С Китти Батлер у них не было ничего общего. Ее волосы облипали голову, как шапочка, специально для нее сшитая искусной модисткой. Я бы назвала их коричневыми, только это чересчур невыразительное слово. О таких волосах поется в песнях: каштановые или красновато- коричневые. Может, это был цвет шоколада, только шоколад не блестит, а волосы Китти Батлер сияли в свете рампы, как тафта. На затылке и над ушами они слегка вились; когда мисс Батлер чуть повернула голову, надевая цилиндр, мне бросилась в глаза полоска бледной кожи на затылке, между воротником и линией волос, и, несмотря на пекло в зале, меня бросило в дрожь.
Юнец из нее получился, по-моему, прехорошенький: лицо — совершенный овал, большие глаза под темными ресницами, пухлые розовые губы. Фигура стройная, мальчишеская, хотя легкие, но несомненные округлости, каких не бывает у мальчиков, виднелись на груди, животе и бедрах; и к тому же я вскоре заметила на туфлях двухдюймовый каблук. Тем не менее ходила она как мальчик, стояла тоже — на самом краю сцены, с надменно поднятой головой, ноги широко расставлены, руки небрежно засунуты в карманы, — и пела мальчишеским голосом — мелодично и удивительно верно.
При ее появлении в перегретом зале все преобразилось. Подобно мне, все соседи выпрямились и сияющими глазами уставились на сцену. Подбор песен был очень хорош: вроде «Опрокинем чарки, парни!» и «Любимые и жены», которые уже приобрели известность благодаря последователям Г. Г. Макдермотта, а потому мы все позднее смогли подхватить припев, хотя слышать их в исполнении не мужчины, а девушки в штанах и галстуке было захватывающе необычно. Между песнями Китти Батлер непринужденно-доверительным тоном общалась с публикой, обменивалась двумя-тремя пустяковыми словечками с Трикки Ривзом, сидевшим за директорским столом. В разговоре, как и в пении, голос ее был сильный и чистый, удивительно мягкий. Произношение менялось: то обычный для мюзик-холла кокни, то театральная манерность, то простецкий кентский говор.
На выступление было отведено, как обычно, около четверти часа, но Китти Батлер еще два раза заставляли бисировать. Напоследок она исполнила лиричную песню: балладу о розах и потерянной любви. Во время пения она сняла шляпу и прижала к груди, потом вынула из петлицы цветок, поднесла к лицу и как будто немного всплакнула. Откликаясь на неожиданные ноты нежности в мальчишеском голосе, публика испустила дружный сочувственный вздох.
Внезапно Китти Батлер подняла глаза и поверх пальцев посмотрела на нас: она вовсе не плакала, она улыбалась и вдруг откровенно, шаловливо подмигнула. Проворно приблизившись к краю сцены, она стала высматривать в партере самую хорошенькую девушку. Когда такая нашлась, певица вскинула руку, и в огнях рампы над оркестровой ямой полетела роза, прямо в подол красавице.
Мы словно обезумели. Публика ревела, топала, а Китти Батлер, галантно помахивая шляпой, удалилась со сцены. Мы ее вызывали, но новых выходов не последовало. Занавес упал, заиграл оркестр; Трикки стукнул молотком по столу и затушил свечу — перерыв.
Я прищурившись уставилась вниз: мне хотелось разглядеть девушку, получившую цветок. Большего счастья, чем принять розу из рук Китти Батлер, я себе не представляла.
Как все прочие, я в тот вечер пошла в «Варьете» посмотреть Галли Сазерленда, но когда он наконец появился, жалуясь на жару в Кентербери и утирая лоб гигантским платком в горошек, и своими комическими куплетами и кривляньем стал исторгать у публики смех пополам с потом, я, против ожидания, осталась равнодушна. Мне хотелось одного: чтобы, бросая небрежно-вызывающие взгляды, по сцене вновь прошлась мисс Батлер и спела про шампанское и крики «ура» на скачках. От этих мыслей я не находила себе места. Наконец Элис (смеявшаяся над гримасами Галли не меньше всех других) шепнула мне на ухо:
— Что с тобой?
— Жарко, — отозвалась я. — Пойду вниз.
