приближался к развалинам древнего Мадрида: во всяком случае, вокруг, сколько хватало глаз, тянулось громадное заасфальтированное пространство, лишь вдали смутно виднелись невысокие, пожухлые холмы. Местами почва вспучилась, образуя чудовищные пузыри, словно под действием какой-то устрашающей волны подземного жара. Полосы асфальта длиной в десятки метров вздымались вверх и обрывались, рассыпаясь грудами каменей и чёрных глыб; земля была усыпана металлическими обломками и осколками стекла. Вначале я решил, что нахожусь на шоссе, возле какого-нибудь автовокзала, но, не обнаружив нигде никаких указателей, в конце концов понял, что стою прямо в центре бывшего аэропорта Барахас. Я пошёл дальше на запад и вскоре обнаружил следы человеческой деятельности: телевизоры с плоским экраном, груды разбитых вдребезги CD, громадный рекламный щит с изображением певца Давида Бисбаля. Это место подверглось сильнейшей бомбардировке на завершающей стадии межчеловеческого военного конфликта; наверное, здесь ещё сохранялся повышенный уровень радиации. Я сверился с картой: вершина разлома должна была находиться совсем рядом; чтобы двигаться прежним курсом, мне следовало свернуть к югу, а значит, пройти по древнему центру города.
В районе пересечения шоссе М45 и R2 я немного задержался, пробираясь через груды расплавленных остовов автомобилей. Первых городских дикарей я заметил, шагая по территории бывших складов концерна «Ивеко». Небольшая, около пятнадцати особей, группка сидела под металлическим навесом гаража, в полусотне метров от меня. Я быстро прицелился и выстрелил: одна фигура упала, остальные забились в глубь гаража. Через несколько минут, обернувшись, я увидел, что двое дикарей осторожно высунулись из гаража и втаскивают товарища внутрь — очевидно, чтобы употребить его в пищу. Я захватил с собой бинокль и убедился, что они ниже ростом и уродливее, чем те, что обитали в районе Аларкона; их темно- серая кожа была усеяна гнойными нарывами — скорее всего, вследствие радиации. Так или иначе, они тоже испытывали смертельный страх перед неолюдьми: те, что попадались мне на развалинах города, разбегались прежде, чем я успевал вскинуть карабин; я всё же сумел доставить себе удовольствие и подстрелить пятерых или шестерых. Большинство из них хромали, однако, несмотря на увечье, передвигались они быстро, иногда помогая себе передними конечностями; я был удивлён и даже подавлен их неожиданной живучестью.
Рассказ о жизни Даниеля1 давно стал частью меня самого, поэтому я испытал странное волнение, оказавшись на улице Обиспо-де-Леон, где произошла его первая встреча с Эстер. От упомянутого в рассказе бара не осталось и следа; фактически вся улица состояла из двух почерневших обломков стены, на одном из которых случайно сохранилась табличка с названием. Мне пришла в голову мысль отыскать дом номер 3 по улице Сан-Исидор, где, на последнем этаже, состоялась вечеринка по случаю дня рождения Эстер, положившая конец их отношениям. Я довольно хорошо помнил, как выглядел центр Мадрида во времена Даниеля; теперь какие-то улицы были разрушены до основания, но какие-то, по неизвестной причине, оставались невредимыми. Мне понадобилось около получаса, чтобы найти нужное здание; оно пока не рухнуло. Я поднялся на последний этаж, поднимая ногами облачка цементной пыли. Мебель, обои, ковры исчезли полностью; на грязном полулежали только кучки засохших экскрементов. Я задумчиво побродил по комнатам, где Даниель пережил, безусловно, один из самых тяжёлых моментов в своей жизни; потом вышел на террасу, откуда он смотрел на городской пейзаж перед тем, как, по его выражению, «выйти на финишную прямую». Естественно, мысли мои вновь и вновь возвращались к любовной страсти у людей, её чудовищной силе, её роли в генетической структуре вида. Сегодня темно-серый, унылый пейзаж с обугленными, выветрившимися домами, с грудами щебня и пыли производил умиротворяющее впечатление, располагал к печальной отрешённости. Зрелище, представшее моему взору, было довольно однообразным; но я знал, что, двигаясь на юго-запад, обогну расселину и где-то на уровне Леганеса или Фуэнлабрада выйду к Великому Серому Простору, который мне предстояло пересечь. Такие области, как Эстремадура и Португалия, исчезли с лица земли. Серия ядерных взрывов, а также наводнения и циклоны, обрушившиеся на этот регион за последние несколько веков, в конечном счёте превратили его в обширную, совершенно плоскую и слегка наклонную поверхность; судя по спутниковым снимкам, её покрывал ровный, однородный слой вулканической пыли светло-серого цвета. Эта гигантская наклонная плоскость тянулась приблизительно на две с половиной тысячи километров и уходила в малоизученный район, находившийся на месте бывших Канарских островов; небо там обычно было затянуто тучами и клубами испарений. Плотный слой облаков почти не позволял вести наблюдение со спутника, поэтому сколько-нибудь достоверными сведениями об этом регионе мы не располагали. Лансароте мог остаться полуостровом, мог превратиться в остров или вообще исчезнуть; в плане географическом я располагал только этими данными. В плане же физиологическом было ясно одно: мне не хватит воды. Если я буду идти двадцать часов в сутки, то смогу сделать за день около ста пятидесяти километров; мне понадобится чуть больше двух недель, чтобы добраться до приморской зоны, если она вообще существует. Я не знал, насколько мой организм устойчив к обезвоживанию; не думаю, чтобы его когда-либо тестировали в экстремальных условиях. Перед тем как пуститься в путь, я на миг вспомнил Марию23: двигаясь со стороны Нью-Йорка, она должна была столкнуться с аналогичными трудностями. Ещё у меня мелькнула мысль о древних людях, которые в подобных обстоятельствах препоручали свою душу Богу, и мне стало жаль, что нет ни Бога, ни какой-либо сущности того же порядка; наконец я вознёсся духом к надежде и к пришествию Грядущих.
В отличие от нас, Грядущие будут не механизмами и даже не отдельными существами в строгом смысле слова. Они будут Единым, оставаясь множественными. Нам неоткуда почерпнуть точное представление о природе Грядущих. Свет един, но число лучей его бесконечно. Я обрёл смысл Слова; мёртвые тела и прах направят мои стопы — а ещё память о славном псе по имени Фокс.
Я вышел из города на заре, сопровождаемый лёгким топотом разбегавшихся во все стороны дикарей. Миновав лежащие в руинах пригороды, я к полудню вышел на Великий Серый Простор. Здесь я оставил ставший ненужным карабин: по ту сторону великой расселины не было отмечено никаких признаков жизни, ни животной, ни растительной. Двигаться оказалось легче, чем я предполагал: на самом деле толщина слоя пепла не превышала нескольких сантиметров, а под ним лежала твёрдая, словно спёкшаяся, земля, она давала ногам удобную опору. Солнце стояло высоко в недвижной небесной лазури, на местности не было никаких складок, никаких особенностей рельефа, из-за которых я мог бы уклониться от курса. Постепенно я, продолжая двигаться вперёд, впал в состояние мирной полудрёмы; слегка изменённые, истончённые и хрупкие образы неолюдей сплетались в моей памяти с теми шелковистыми, бархатными видениями, какие давным-давно, в прежней жизни, создавала у меня на экране Мария23, пытаясь выразить отсутствие Бога.
На закате я сделал короткий привал. С помощью несложных измерений и тригонометрии мне удалось определить, что уклон составляет около одного процента. Если показатель крутизны не изменится, значит, поверхность океана лежит на две с половиной тысячи метров ниже уровня материковой платформы, то есть довольно близко к астеносфере. Судя по всему, в ближайшие дни нужно ждать существенного повышения температуры.
В действительности жара стала по-настоящему изнуряющей лишь через неделю; тогда же я начал ощущать первые приступы жажды. Небо по-прежнему оставалось чистым и неподвижным, приобретая все более насыщенный цвет кобальта. Мало-помалу я сбросил с себя всю одежду; в рюкзаке оставалось всего несколько таблеток минеральных солей; теперь мне было трудно их глотать, слюноотделение становилась слишком скудным. Я испытывал новое для себя ощущение — физическое страдание. Жизнь диких животных, целиком пребывающих во власти природы, представляла собой сплошную боль с редкими внезапными моментами разрядки, блаженного отупения, связанного с удовлетворением биологических потребностей — пищевых или сексуальных. Жизнь человечества в общем проходила примерно так же: под знаком страдания, с отдельными, всегда слишком краткими моментами удовольствия, вызванного реализацией осознаваемой потребности, которая у людей превратилась в желание. Жизнь неолюдей должна была протекать мирно, рационально, вдали и от удовольствия и от страдания; замысел этот потерпел крах, и мой уход служил наглядным тому свидетельством. Быть может, Грядущие познают радость — иное имя вечно длящегося удовольствия. Я шёл в том же ритме, по двадцать часов в день, без остановок, ясно сознавая, что теперь моё выживание зависело от элементарной проблемы нормального осмотического давления, от равновесия между процентным содержанием минеральных солей и тем количеством воды, какое успели накопить мои клетки. Не то чтобы я хотел жить в собственном смысле слова, просто идея смерти была абсолютно бессодержательна. Своё тело я воспринимал как носитель — но оно несло лишь пустоту. Мне оказалось не под силу достичь Духа; но я всё-таки ждал какого-то знака.
