Когда-то, когда всё в Степановой жизни было в полном порядке, они вместе работали в проектном институте, где создавались и усовершенствовались разного рода сельскохозяйственные агрегаты и механизмы. Потрохов и Светка трудились рядовыми специалистами, а Степан, руководил конструкторским отделом. Руководство Васильчикова тогда воспринималось, как закономерность, — ни Виктор Потрохов, хотя он был двумя годами старше, ни тем паче молодая совсем ещё Светка особой любви к избранной ими бог весть почему инженерной деятельности не питали, а Степан, напротив, прямо-таки одержим был мечтой сделать хлебоуборочный комбайн (да и не только комбайн) машиной двадцать первого века, тогда ещё только-только подступавшего. Мечта эта появилась накануне десятого класса, когда он, городской, саратовский парнишка, приехав на каникулы к деревенским родственникам, впервые увидал на необъятно золотистом пшеничном поле «живой» комбайн, почему-то показавшийся ему несуразным и грубым чудищем, который в силу этой чудовищной несуразности просто обязан был поминутно ломаться, — именно это и происходило в тот день с комбайном двоюродного брата. Раздосадованный бесконечными поломками и насмешками городского гостя двоюродный брат, белобрысый Вовка, ныне уже безнадёжно опухший от палёной водки и дуроломного самогона, запальчиво бросил:
— Взял бы и сделал лучше, чем языком-то базлать!
Невероятно, однако этот ничего не значащий вызов деревенского родственничка произвёл вдруг в душе Степана искомое действие, и на следующий год он, «ещё не нашедший себя гуманитарий», как ему до того мнилось, осознанно поступал в столичную Тимирязевку, на машиностроительный факультет, по окончанию которого, кстати сказать, с красным дипломом, был тотчас же приглашён в знаменитый всесоюзный институт, где уже вовсю разрабатывалось его первое, на ура прошедшее все комиссии и согласования, рационализаторское предложение. И бороздили бы, наверное, российские, а может, и мировые поля красавцы-комбайны, им, Васильчиковым со товарищами, сконструированные, если бы не грянула эта грёбанная, — по-другому и не скажешь, — перестройка, в результате которой Васильчикову и его товарищам, по первости даже и необузданно радующимся, что наконец-то долгожданный «процесс пошёл», была предоставлена невиданная и мало кем сразу прочувствованная свобода — тонуть или выплывать… при полном неумении плавать. Степан, разумеется, инстинктивно забарахтался, вроде бы и поплыл, да как-то всё не так и не туда, куда следовало бы, поскольку врождённый инстинкт, оказавшийся у него вестимо советским, — а каким же ещё? — повелевал ему в первую очередь спасать не собственные потроха и шкуру, а общее и заведомо полезное дело. На очередном суматошно бурном собрании его избрали председателем трудового коллектива, и волей-неволей пришлось впрягаться в борьбу, победить в которой было практически невозможно, — институт уже был никому не нужен, ни родному министерству, ни родному государству. Он тонул, захлёбывался, взывал к спасению, но никто из тех, кто ещё совсем недавно горячо и неустанно призывал к перевыполнению производственных планов, грозно требовал новейших машин и агрегатов, «без которых, понимаешь, буквально задыхаются село и Родина», не только не спешил ему на помощь, но ещё и усиленно, и изощрённо топил и подтапливал, поскольку, — «вот они хвалёные рыночные отношения!» — требовалось в спешном порядке освобождать и прибирать к рукам помещения — единственную, в отличие от их мозгов и знаний, разумеется, несомненную материальную ценность. Степан бился до последнего и добился лишь того, что напрочь и бесповоротно перепортил отношения практически со всем вышестоящим начальством, «с которым, — наставительно поучал новоявленный Потрохов, — тебе закорешиться нужно было! И был бы ты сейчас, Степан Тимофеевич, в полном, как говорится, шоколаде!».
Потрохов, видимо, уже окончательно уяснивший, кто теперь из них ху есть ху, вёл свой видавший виды Фольксваген как полноправный хозяин жизни; левой полосы никому не уступал, перед крутыми тачками не дрейфил, напористо вклинивался в чужие ряды, успевая при этом ещё затейливо-беззлобным матерком покрывать нерасторопных, на его взгляд, недотёп водителей.
— Такие возможности у тебя были, ёшкин кот!
— Да какие там возможности!
— А то нет, что ли? Мне-то не рассказывай! — тормознув на светофоре, Потрохов отяжелевшим за разлучные годы корпусом повернулся к Васильчикову. — У кормушки стоял! Прямо рылом в неё упёртый!
— Что теперь вспоминать!
Степану, действительно, не хотелось говорить об упущенных возможностях, каковые, надо заметить, Потрохов, уволившийся, кстати, в разгар начавшихся баталий, «поскольку сразу просёк, что лично ему от этого пирога ничего обломится», сильно преувеличивал, во всяком случае, касательно Степана, к зданию, как, впрочем, и собственно сам институт, в лице всего трудового коллектива, отношения не имевшему; коллектив развалили и ведомственное здание пустили в арендный оборот, хотя, — тут Потрохов, безусловно, попадал в точку, — в пылу борьбы Степану на возможные лакомые куски намекали и неоднократно. Скорее всего, обмана ради намекали-то, или так, для проверки на элементарную вшивость, а если даже и на полном серьёзе, то всё одно Степан ни на одну секунду, ни тогда, ни позже, не сожалел, что не повёлся, как теперь выражаются, на вражеские посулы, — «по крайней мере, хоть совесть чиста». Однако и никакой особой гордости от в чистоте сохранённой совести Степан тоже не испытывал, — «это уж совсем дураком нужно быть!». Но Потрохов, похоже, именно к таким дуракам-лохам его теперь и причислял, что было Степану, в общем-то, довольно обидно, тем паче, что Потрохов все тогдашние события интерпретировал по-своему и, следовательно, не совсем или даже вовсе неверно. Вовлечённый им в зряшный разговор Степан невольно возражал, пробовал растолковывать, как всё в натуральности происходило-то, но тотчас же обнаружил, что разубедить в чём-либо бывшего коллегу-подчинённого, на всё заимевшего своё безапелляционное и категорическое суждение — абсолютно безнадёжное занятие. Как и в случае со Светкой, якобы у него Степаном отбитой, Потрохов был непоколебимо уверен, что Васильчиков свои гигантские возможности на безбедно-сытое житьё бездарно упустил. И самое удивительное, Светка Потрохову в том нисколько не противоречила, а даже и поддакивала: «конечно, упустил — растяпа!» — хотя и знала, казалось бы, всё в тончайших деталях.
Степан, не далее как вчера, попытался даже парировать, шуточно, конечно:
— Но тебя-то я у Потрохова отбил! Значит, не совсем уж растяпа?
— Это я тебя, дура, отбила, — даже не рассмеялась Светка. — Неизвестно только зачем!
И действительно — отбила! Степан в те поры дружил с другой девушкой, Катей, и дело у них, как опять-таки пишут в романах, уже подвигалось к свадьбе. Катя тоже работала в проектном институте, архитектурном, правда, и милая была… Очень! А Светка — красивая. Степан, если честно, на таких и не заглядывался, то есть заглядывался, конечно, на таких все заглядываются, но применительно к себе даже и не помышлял. Не то, что б не по Стёпке шапка, а так как-то… по излишней застенчивости, что ли? А может, и не по излишней, а по самой что ни на есть разумной, ведь недаром говорится: «выбирай дерево по своему плечу». Впрочем, чего-чего, а сил у него тогда имелось в избытке. Поэтому, когда Светка его заарканила, — а заарканила она его влёт, на полном скаку, — он ничуть её явным чарам не сопротивлялся, даже головой не мотнул в раздумье: тотчас же порвал с Катей, — хватило, слава Богу, одного телефонного звонка («свинство, конечно, если вдуматься!»), — и радостно, и польщёно, как за нежданной, но давно желанной наградой, поворотил все свои постромки в Светкину сторону. Ему и впрямь тогда казалось, что Светка увлеклась им вполне заслуженно — как же: начальник отдела, без пяти минут главный инженер, а самое главное — выдающийся — причём, в ближайшей перспективе, заметьте! — конструктор-изобретатель!
Собственно говоря, так оно и было, и, как не крути, а выбрала его Светка именно за эти вот самые выдающиеся качества, — «за что же ещё бабе выбирать мужика, не за красивые же глазки?» — которые он, кстати заметить, никогда и никому не строил, хотя уродом, прямо скажем, себя не считал, впрочем, как и писанным красавцом тоже. Нормальным он мужиком был, нормальным! И Светку он ничем таким не охмурял и безоблачно радужной жизнью не заманивал. Об этом и не говорилось даже, хотя бы уж потому, что в обеспеченности жизни даже и малейших сомнений не возникало — работай только, не ленись, и всё будет! И было! Квартиру с рождением дочери дали, машиной и мебелями там разными потихоньку обзавелись, и до последнего, можно сказать, дня, до перестройки этой грёбанной, зарабатывал он куда как прилично, одних только прогрессивок, премий, гонораров рационализаторских огребал сколько. Тогда-то, — Степан с тоской оглядел двор, — конечно, хорошим был. Конечно! И Потрохов, небось, тогда ему только завидовал. Да и кто бы не позавидовал — и сам, как говорится, молодец, и жена раскрасавица, и дочка умница! А теперь?
Чёрт его знает, внешне жизнь, вроде бы, и менялась к лучшему: одно только строительство по Москве
