больше семисот произведений. А осталось только это адажио. Да вы его тысячу раз слышали.
— Слышал, — согласился я. — Но это тоже было в прошлой жизни.
По улице на велосипеде быстро прокатила пара, распугивая неторопливых туристов. Парень, склонившись, сидел за рулем, а коренастая девушка в очень короткой юбке стояла на багажнике, умудряясь держаться руками за его плечи. Ее длинные черные волосы развевались. Она смеялась и что-то громко кричала по-итальянски. Я проводил пару глазами.
— Слушайте, — вдруг сказал я. — Вы случайно не знаете, за кого можно отдать жизнь?
— Жизнь? — переспросила она. — Не понимаю, о чем вы.
— Я пытаюсь найти себе применение, — объяснил я.— Думаю, а вдруг моя беспутная жизнь кому- нибудь пригодится? Только чтобы не посвящать ее, а именно отдать. Взять да и умереть за кого-нибудь. Потому что посвятить кому-нибудь жизнь у меня не хватит терпения. Это очень трудно, да и скучно. А умереть легко. Особенно если кому-нибудь от этого станет хорошо.
— Так нельзя шутить, — пробормотала она испуганно. — Я сегодня была на похоронах. Недавно вернулась. Это очень грустно. Многие плакали.
— Извините, — спохватился я. — Я просто дурно воспитан и к тому же нахожусь в другой стране. Забыл о том, как мы, русские, боимся разговоров о смерти. Ведь мы считаем, что смерть — это тяжелое наказание, а жизнь — величайший дар. А может статься, все как раз наоборот? Ладно, не буду. Еще раз извините. Кстати, как ваша фамилия? А то я до сих пор не знаю.
— Воронцова, — ответила она.
— Анастасия Воронцова, — повторил я. — Красиво. Жаль, что когда вы выйдете замуж, вам придется ее менять.
— Я пока не собираюсь выходить замуж, — проговорила она поспешно.
— Да я вам пока и не предлагаю, — возразил я. — Для этого я слишком хорошо к вам отношусь.
— А к себе — плохо относитесь? — поинтересовалась она.
— К себе — хуже, — признался я.
3
Четырехчасовая разница во времени между Флоренцией и Уральском сыграла со мной злую шутку. Я вскочил, когда еще не было пяти, и, еле дождавшись семи часов, был первым на завтраке в ресторане, шокируя зевающих официантов.
В половине восьмого утра, когда улицы только-только начали оживать, я уже бесцельно брел по Золотому мосту. К моему счастью, во Дворец Питти уже пускали, и я отправился гулять по зимнему саду.
Кроме меня во всем огромном парке не было ни души. Я шел по густым аллеям, вдыхая свежий влажный воздух и слушая, как где-то в кронах деревьев заливаются соловьи.
Я вспомнил о том, что сегодня четверг и в жизни нашего, теперь уже не моего холдинга, да и всей губернии должно произойти судьбоносное событие. Храповицкого назначат руководителем крупнейшей и богатейшей компании области. Возможно, в эту самую минуту он уже дает интервью перед объективами телекамер. А я брожу один по пустому парку.
Я больше не имел отношения к войнам, деньгам и смертям. Я имел отношение к деревьям, траве, птицам. И еще к скульптурам Микеланджело или их копиям работы Челлини.
И я опять позвонил Насте. Она взяла трубку почти сразу.
— А почему вы не в университете? — спросил я строго.
— Не знаю, — беспечно отозвалась она. — Решила сегодня пропустить. Вам еще не надоело на пенсии? Домой не тянет?
— Еще не тянет, — ответил я. — Мне вообще иногда кажется, что все разговоры о русской ностальгии сильно преувеличены. Или, во всяком случае, не актуальны. Лет сто назад русскому дворянству было что терять и о чем тосковать. У него была история, дома, могилы предков. А что держит на Родине современного русского обывателя, который не знает отчества собственного дедушки?
— Это как-то слишком категорично, — проговорила она с сомнением. — Даже кошки привязаны к своему дому.
— Если судить по вашим словам, то этот ваш кот — недосягаемый идеал для современного русского обывателя, — хмыкнул я. — Кстати, о кошках. Я сейчас слушаю сумасшедших итальянских соловьев.
— Почему сумасшедших?
— Разве нормальным птицам придет в голову петь в начале ноября?
— Наверное, нет, — согласилась она. — Но, может быть, это жаворонки?
— Почему жаворонки? — удивился я. — Соловьи... Я отодвинул трубку подальше и еще прислушался.
— Точно, соловьи, — заверил я ее.
— Я просто хотела пошутить, — смутилась Настя. — Должно быть, не очень удачно. «То жаворонок пел, не соловей», — процитировала она. — Это из «Ромео и Джульетты».
— Да ну вас с вашим Шекспиром! — буркнул я сердито. — Я уж было испугался, что соловья от жаворонка не отличаю. Теперь я точно на вас не женюсь.
— Это очень великодушно с вашей стороны, — заметила она жизнерадостно.
— А вот за это вы будете наказаны со всей строгостью, — пообещал я. — Я не позвоню вам до вечера. Сидите в обнимку со своим занудным Диккенсом. Кстати, сказать вам, чем там все заканчивается?
— Не надо, — ответила она. — Я уже и так знаю. Я же второй раз читаю. Но спасибо за заботу.
На два часа дня у меня были заказаны билеты в галерею Уффици. В раннем детстве, лет в семь или восемь, я влюблялся в женщин на полотнах Боттичелли, как другие мальчишки влюблялись в актрис. И сейчас, перед походом в галерею, с ее собранием картин Боттичелли, которые я когда-то знал наизусть по репродукциям, мне даже захотелось купить цветы, словно я отправлялся на свидание.
По дороге у меня зазвонив мобильный телефон.
— Его нет! — быстро сообщил я, прежде чем на том конце трубки кто-то успел откликнуться. — Когда будет, не знаю. Просил ничего не передавать.
И отключился. Телефон зазвонил снова. Он трезвонил и трезвонил.
— Пенсионер Решетов слушает, — вздохнул я.
Это был Виктор. Голос у него был какой-то придушенный. Не то из-за плохой связи, не то из-за того, что он уже успел набраться на радостях.
— Андрей, ты? Немедленно возвращайся! — взывал он откуда-то из-под земли.
Я только усмехнулся в ответ.
— Ты слышишь меня? Срочно!
Потом в трубке что-то забулькало. Я разобрал только фамилию Храповицкого. Остальное было невнятно. Видимо, он рассказывал что-то про назначение.
— Меня это не интересует! — ответил я лениво. — Ну, то есть абсолютно. Между прочим, ты в курсе, чем заканчиваются «Большие надежды»?
Он опять забулькал. Я отошел с тротуара на середину дороги, и слышно стало получше. Зато солнце било прямо в глаза.
— Что ты говоришь? — спросил я.
— Вову взяли, — ответил он хрипло.
— Что? — не понял я.
— Храповицкого арестовали, — повторил Виктор. — Только что.
— Вылетаю, — сказал я. И положил трубку.
