«Метель» написана человеком, который много понял, прочитав «Капитанскую дочку».
Дело в том, что как эпиграфы к «Капитанской дочке», так и история «Метели» – это история поиска точки зрения, —
– я скажу иначе:
– поиски изменяющейся точки зрения на изменяющийся мир.
У Пушкина и у Толстого.
Посмотрим, какие тут сделаны подробности.
Реалистические подробности, которые как будто неожиданно обогащают вещь, но должны свидетельствовать о реальности, не книжности.
Реальности существования элементов – в их столкновении.
Эти элементы по-разному сказываются в литературе.
В старой русской литературе автор сталкивал уже написанные вещи, освященные традицией.
Мы могли бы сказать, что это напоминает латинские центоны – стихи, составленные из чужих стихов; центоном называлась одежда, сделанная из кусков разного качества; центон потом обернется комедией дель арте, неожиданной-ожиданной, потому что она опять-таки зависит от традиций.
Но мы не будем на этом останавливаться.
Все идет в работу.
То наблюдение, которое сделал путешественник в «Метели», – спокойствие занятых, людей – ямщиков, спокойствие людей, воюющих с метелью, оно запомнится Толстому. Это спокойствие солдат «Войны и мира» и спокойствие Кутузова.
Я ухожу далеко, но книга называется «Энергия заблуждения».
Писатель, великий писатель, работает словами, созданными до него, происшествиями, созданными до пего, образами, созданными до него, но он волен – потому что он все переосмысливает.
Кутузов неожидан.
Его поведение неожиданно.
Каждое литературное произведение – это новый монтаж мира, новая неожиданность, новое появление.
И вот после такой работы, после написания сперва очерков «Набег», «Рубка леса», появляется система очерков, которая является новостью, как бы подсказанной «Записками охотника»: я говорю о книге Толстого, говорю о «Севастопольских рассказах».
Вот так, покамест я, как путеводитель по музею или по городу; он объясняет, почему кривятся улицы, тут когда-то была стена, теперь вот ворота, поэтому улица изогнута, а за стеной, там тоже изогнуто, но это уже холм, изгиб стены повторяет изгиб улицы; изгиб улицы повторяет изгиб холма.
Мы пришли к истории создания «Анны Карениной».
Эпиграф Толстой повесил, как замок на ворота; эпиграф, который должен бы быть ключом вещи, путеводителем по вещи.
Он оказался загадкой.
Подробный разговор об «Анне Карениной».
Неожиданное изменение характеров и их оценок.
Замки и загадки героев.
Их злободневность.
Роман написан по методу внутренних монологов, т. е. центр романа, место установления аппарата меняется, меняется и способ отношения к миру.
Сама множественность методов отношения является раскрытием смысла жизни.
Искусство не только отношение к жизни, но и монтаж жизни.
Для того чтобы его понять, мы будем разбирать романы; роман «Анна Каренина» начался как бы с мира Стивы Облонского, с мира отстраненного[1], пародированного, как бы эстрадного.
Но эстрадность переживания красивого, еще не старою человека сопоставлена с трагедией, трагедией его сестры.
Это смонтировано; мы же должны постигать.
Анна в конце романа приходит в свой мир, остраненный мир катастроф, и посмотрите, как экономно и расточительно искусство.
Героиня пушкинского отрывка «На углу маленькой площади стояла карета» не имеет фамилии, она ушла от своего мужа; ей же пришлось увидеть, как возлюбленный уехал от нее, не оглянувшись, убежал, как мальчик с урока; этот кусок кажется как бы первым наброском отъезда Вронского там, в «Анне Карениной».
Это наблюдение – хотите – Пушкина, хотите – Толстого – вскрытие одной сущности.
Героиня неоконченного романа Пушкина и Анна Каренина видят одно и то же – мужчину, который так легко ломает их жизнь, который принципиально легкомыслен.
Теперь я говорю о философии легкомыслия, потому что «Анна Каренина» – роман о двух нравственностях, игра в кошки-мышки, когда мышку – женщину – не пропускают, а кошку – мужчину – с удовольствием пропускают, ласково.
Шопенгауэр говорил, что прелюбодеяние мужчины естественно, а прелюбодеяние женщины противоестественно.
И с этим соглашался и это переводил Фет. И читатель его, Толстой, хотя, вероятно, Л. Н. Толстой читал подлинники.
Но, говоря о Толстом как о явлении, имеющем историческую длительность, мы должны говорить, какой эпохи: – до этой эпохи, во время перелома или после этой эпохи.
Каждая большая книга и каждая эпоха – это суд над жизнью, и кстати заметим, что устройство суда – речь обвиняемого, обвинителя, защита обвиняемого – наложило свой отпечаток или было использовано в истории романа.
Не забудем, что в античные времена в Греции показание обвиняемого, свидетельство обиженного по его заказу писалось писателем и только выучивалось им, обиженным; и были ораторы, писатели речей (логографы), которые гордились тем, что они умеют это делать. И даже сохранилось имя такого человека – Лисий.
Элементы суда видны и в большом романе «Эфиопика».
Истории жизни переосмысливаются.
Теперь внимание перемещается на Толстого времен после «Анны Карениной».
«Воскресение».
«Смерть Ивана Ильича», которую я только упоминаю.
«Холстомер».
«Хаджи-Мурат».
«Воскресение»; оно все основано на суде.
Перипетии романа происходят от судебной ошибки, но за этими судебными ошибками стоят ошибки нравственности, нравственности времени, ошибки справедливости, и самая большая ошибка, ошибка, которую разоблачил в романе Толстой, – это то, что предполагалось написать роман о воскресении того человека, который соблазнил женщину, был виноват в этом, но, увидев ее на суде, обвиняемой, находящейся при перспективе каторги, он как бы воскрес и стал защищать эту женщину.
Но ведь слова – энергия заблуждения – у Толстого это высокая ирония, относящаяся к себе самому.
Этими словами он извиняет работу над «Анной Карениной», извиняет свою мучительную работу над «Анной Карениной», оправдывается перед издательством, перед женой, которая удивляется: роман так долго двигается и так странно перебивается, автор уходит и даже охотится на зайцев.
Добрый человек, хороший человек по собственному ощущению, Нехлюдов думает, что воскреснет; но в середине работы Толстой понимает, и этому сперва радуется жена, что Нехлюдов не женится на Катюше Масловой; Софья Андреевна соглашается, это правильно, но оказывается, воскресает не Нехлюдов, который, как отметил в начале романа Толстой, радовался на самого себя, как на человека, совершающего подвиг, причем эта радость у Л. Н. Толстого несколько иронически обставлена весенним колокольным
