бричке Чичикова; но в этой бричке едет ребенок, описывающий степь, видящий степь, достойный степени Степи.
Но посмотрите еще раз «Воскресение». Один из самых сложных текстов Толстого.
Вот стоит Катюша после воскресения. Воскресение написано с маленькой буквы, потому что Толстой слово Воскресение с большой буквы употреблял как название книги.
Вот стоит Катюша после воскресения; и вот этот удивительный отрывок Толстого: «На Катюшу находят, после воскресения уже, периоды, в которые она лукаво и лениво улыбается и как будто забыла все, что прежде считала истиной, просто весело жить, жить хочется» (Дневник, 17 мая 1896 года).
Наверно, это единственный по-настоящему радостный конец в литературе.
Последний раз воспоминания Горького о Толстом слушал я в зале Аничкова дворца.
На подоконнике с открытыми рамами окна сидел Блок. Отблеск неба, голубого тогда, его освещал; Горький не кончил читать.
Он ушел, как мы бы сказали, за сцену. Вероятно, плакал.
И все осталось навсегда, и хотя этот поезд ушел, хочется хотя бы висеть на ручке у площадки какого-то вагона, в котором ты не поедешь.
Говорю старческие слова. Кроме того, они неправильные. Поезда искусства не стоят и не уходят. У них своя жизнь, свое время.
II
Я писал эту книгу более двух лет, она по-разному создавалась и перестраивалась.
И сейчас, как в обыкновенном разговоре, надо знать, с чего ты начал, чем ты кончил. И хотел ли ты кончать этот разговор.
Но из разговоров о судьбе книги я начинаю так. Прежде всего я начал с разговора Толстого об «энергии заблуждения». Это человек, который десятилетиями мог строить одну книгу, который мог вести бой за свою правоту разными книгами.
Он был и остался величайшим военачальником сюжета.
Я проходил в задних рядах его армии и знаю его гнедого.
Я люблю места рождения книг.
Начало в селе Михайловском.
Почему это меня так поразило? Потому что это был монтаж, литература в самом высоком смысле этого слова, монтаж того, что остается жить в литературе.
Высокая революция с ее неудачами, удачами, жесткостью – сложилась здесь.
Вот как живет, как монтировалась вокруг дома Пушкина литература.
Искусство монтажно. И мир монтажен.
Мы его видим, потому что наша жизнь приучила нас видеть его не перевернутым, так, как он должен доходить до нашего мышления; все построение зрителя должно стоять на своих ногах.
Мы не знаем, как бы смонтировал до конца свою жизнь А. С. Пушкин.
Мы знаем, у него была маленькая вещь, недописанная. Эпиграф о человеке, который уезжает, – я имею в виду отрывок «На углу маленькой площади».
Эта вещь при жизни Пушкина не была напечатана. Но она была похожа на одно из мест «Анны Карениной». Если хотите, я могу показать совпадающие строки.
Мышление при помощи искусства бессмертно.
Прошлое входит в него, воскресая.
Снова возьмем историю книги, которая явно составлена из многих книг.
Книга называется «Декамерон».
Ее как бы составили женщины и мужчины, рассказывая друг другу, что-то поясняя, что-то снимая, потому что вокруг них чума и они хотят снять страх и воскресить надежду.
По «Декамерону» мы видим, как переосмысливается сюжет, как он пародируется, как он остается.
Я не дал определения сюжета.
Я жил и живу, еще не имея точного представления о том, что такое сюжет.
Я знаю, есть сюжет начала книги, когда люди, как женщины «Декамерона», еще не пригласившие мужчин, которые умеют наводить порядок, как эти женщины и сам Боккаччо переосмысливают старое, введенное в новое.
Старое никогда не умирает.
Плотники в старину говорили: глаза боятся, руки делают.
Руки умеют, когда перед тобой есть дерево, когда у тебя есть инструменты.
Многие, как мне кажется, ошибки в литературоведении состоят в том, что люди слишком много боятся, и боятся, не подходя к материалу, или, наоборот, так близко подходят к поэтической лошади, она же Пегас, и так ловко садятся в седло, что перепрыгивают через лошадь.
Потом стоят, смотрят, лошадь на своем месте, и седло, стремя на своем месте, а человек не в седле.
Теория литературы прежде всего должна понимать свое отношение к литературе, внутренние законы создаваемой литературы, конкретной литературы.
Она должна садиться на эту лошадь так, как Лев Николаевич садился на коня, никогда с пенька или со скамеечки, а прямо на коня, вставив ногу в стремя, взявши коня за гриву вместе с поводом.
И вот старый человек в тяжелой шубе – на коне.
Что такое сюжет и что такое фабула.
Гоголь – великий создатель новых правил, великий знаток старой литературы, потому что больше всего понимают литературу люди, которые знают, как пишется, что такое бумага на столе, что такое тема; переведу свою мысль – А. П. Чехов писал, – и здесь мне нужно это повторение, —писал своему брату Александру, человеку талантливому, но все время старающемуся влезть на коня со скамеечки да чтоб подсадили, —
– он писал – сюжет должен быть нов, а фабула необязательна.
Эти два слова ссорились, как монеты, которые много побывали в руках, – мы понимаем, что сюжет – это предмет.
Это предмет описания.
В то же время сюжетом называли главного актера в театре.
И в то же время в России в разговорной речи времени Островского сюжетом называли человека, выбранного для любви.
Так и говорили: – Ваш сюжет у меня сидит.
А фабула, она потом попала в умелые руки не видящих цели, для чего ты строгаешь, рубишь; фабула попала в умелые руки, и фабулой стали называть интригу.
Интрига – это проношенная, даже разношенная обувь.
Одновременно обувь ложно элегантная.
Интрига обычно имеет тот же смысл, что и слишком элегантная обувь.
Сюжет «Ревизора», как писал сам Гоголь, дал ему Пушкин.
Сюжет его – это человек неузнанный, человек не на своем месте.
Человек, хотящий обладать этим местом, но он еще не знает в пушкинском предложении – кто же он такой.
Сюжет «Евгения Онегина» не просто Евгений Онегин, а Евгений Онегин, который изучил науку о любви – так, как ее понимал Овидий.
Как к ней подойти, как ее использовать, как давать уроки, наедине, в тишине.
А любовь оказалась другая.
Та самая, которой мы не можем определить.
Сюжет – это предмет, тот, который есть на самом деле, и тот, который мог бы быть, если бы не был он отражен логикой времени.
Трагический Дон Кихот, хотящий добра, храбрый Дон Кихот – он раскрывает время тем, что он ошибается в нем, он ошибается и в себе. Из его ошибок рождается новая проза.
И Достоевский, вернувшись с каторги, считает истинного Дон Кихота надеждой мира.
А интрига – это следы многих сюжетов, совпадающих. Это то, что могло бы быть и как будто есть.
