– Предположим, что вот это Лафатер, а это – Энслин.
– Энслин – солонка?
– Совершенно верно.
И я в общих чертах посвятил Хафкемайера в действительную историю.
Энслин – в данном случае солонка, – как и раньше, писец Лафатера. Тут все по-прежнему.
Как мы знаем, во всех своих физиогномических опытах Лафатер прежде всего ставил себе одну цель: раскрыть тайну воплощения лика Христова. Эта деталь в прежних моих построениях, к сожалению, упоминалась лишь вскользь. При том, что, конечно же, как теперь ясно, она здесь особенно важна.
Точкой кипения – хотя об этом ни Лафатер, ни все остальное человечество не подозревают – в этой истории является следующее: Готвальд Энслин, писец, с некоторых пор считает
– Все это прекрасно, но… – хотел было глубокомысленно вставить Хафкемайер.
– Прошу вас, все вопросы потом.
Итак, в доме Лафатера проживает Иисус Христос. Хозяин зрит Спасителя с утра до вечера, придирается к нему, как и все остальные, но не узнает его.
Поначалу это обстоятельство Энслина опечалит, но не более того. Уж Лафатер-то, по идее, должен бы распознать, кто перед ним. Но нет! Как такое возможно? Со временем писец начинает злиться, и чем дольше он состоит под началом Лафатера, тем подозрительней ему становятся благостные идеи вселенского счастья, с которыми носится его патрон. Зреет догадка: Лафатер, который ищет Иисуса Христа, но его, Энслина, то бишь истинного Сына Человеческого, не узнает – не иначе как шарлатан. Угроза всему роду людскому.
Энслин идет к себе в комнату. Разум его, более не подвластный здравой логике, затуманен. Он совсем один. Только нож, холодный стальной спутник, лежит в бельевом шкафу.
– Разве там было не ружье? – осторожно вставил Хафкемайер.
– Само собой. Как же иначе! Ружье сейчас будет. Уже готово, дожидается своего часа. Мечтая о великих свершениях.
– То есть, другими словами, вы хотите сказать…
– Да.
Быстрым движением я накрыл перечницу ладонью. Обхватил ее пальцами, и она исчезла в темноте моего сжатого кулака. На ее место я, словно шахматную фигуру, передвинул солонку.
– Энслин освобождает мир от Лафатера. Вот как все просто.
– А как же доклад об Энслине?
– Сам же Энслин его и написал, разумеется.
– Но почерк – ведь кто-то бы наверняка заметил.
– Энслин – писец Лафатера. Он его рука. Так что здесь никаких трудностей.
И все же Хафкемайер качает головой:
– Не знаю, не знаю. То, что вы мне тут толкуете, – просто небылицы какие-то. Полный бред. Абсолютно надуманный сюжет. Это сразу заметно.
– Почему? Лицо покойного черно от пороха. Энслин надел на труп свое платье. А сам он достаточно долго изучал Лафатера в непосредственной близости и вполне способен сыграть его роль. И кроме того: ведь мысль о подобной подмене никому даже в голову не может прийти!
– Нет, действительно не может. Тут вы абсолютно правы, – с живостью подтвердил Хафкемайер. – Такая мысль никому в голову не взбредет. В здравом уме.
Он твердо посмотрел мне в глаза.
Я перегнулся через стол:
– Кстати говоря, есть еще один, главный свидетель, способный подтвердить мое предположение. Не хочу, чтобы вы терялись в догадках.
Я выдержал паузу, дабы усилить действие предстоящего сообщения.
– Через полгода после убийства лже-Лафатер встречает старого знакомого. И, слушайте внимательно, господин Хафкемайер, сейчас вы все поймете: старый знакомый… едва узнает его! Странно, не правда ли? А знаете, кем был этот знакомый? Кем был человек, повстречавшийся ему в декабре 1779 года в Шафхаузене?
От возбуждения мой голос становился все тише.
– Я, право же, многое знаю, но… – вяло и крайне неуверенно пробурчал Хафкемайер.
– Ах, вы же близки к догадке. Но давайте спокойно назовем все своими именами: то был – Гёте!
Кратко и резко выпалил я это имя. К сожалению, ожидаемого эффекта оно не возымело. Вместо того чтобы признать себя побежденным, Хафкемайер лишь смущенно поерзал на стуле.
Я перелистал бумаги:
– Господи, ведь где-то оно у меня тут есть… Секунду, секунду!
Я погрузился в свою папку. Ну, наконец-то, нашел.
– Вот! Письмо от Гёте! 7 декабря 1779. «Лафатера никогда не познаешь до конца: когда смотришь на него, кажется, что прежде ты никогда его таким не видел».
Не скрывая своего торжества, я поднял взгляд:
– Хотелось бы лишь добавить, что последнее, исходя из того, что мы знаем, совсем не удивительно.
Хафкемайер растерянно смотрел на меня:
– Но вообще-то… я имею в виду… вы ведь в порядке? Надеюсь… вы не хотите сказать, что у вас что-то болит или что вы чересчур переработали, занимаясь всем этим?
– Есть – и тут вы абсолютно правы – одна маленькая проблема, – поневоле признался я.
– А именно?
– Насколько в этой связи вообще можно доверять Гёте! Вы не читали? Недавно в газете опять появилась статья о том, что череп Шиллера в усыпальнице герцогов Веймарских, возможно, вовсе не принадлежит Шиллеру. Что Гёте похитил его для своей частной коллекции! Другими словами, в физиогномике и сам Гёте, разумеется, тоже не чистый лист, а следовательно…
– Шиллер не Шиллер, Лафатер не Лафатер, – пробормотал Хафкемайер. – Знаете, друг мой, меня уже основательно мучает совесть.
От этого его признания я лишь беспечно отмахнулся:
– Вы только подумайте, – настаивал я, – когда все произошло.
– В 1779 году, – встревожено проворчал Хафкемайер.
–
– И что же?
– Вам ничего не приходит на ум?
Хафкемайер сокрушенно кивнул.
– Ну вот, так он и живет следующие двадцать лет под именем Лафатера. И все мы, все, господин Хафкемайер. до сего дня жили, глубоко, очень глубоко заблуждаясь.
Я откинулся на спинку стула, выстукивая пальцами победный марш на поверхности стола.
– Могло быть только так! И только так можно объяснить этот непонятный перелом!
– Какой еще перелом? – спросил Хафкемайер. Он показался мне каким-то рассеянным.
– Ну, я имею в виду… откуда эти внезапные сердечные излияния Калиостро, Месмеру и им подобным? Почему он ни с того ни с сего пристрастился к записочкам со всякими афоризмами, которые рассылал всем и каждому? Ах, впрочем, ладно. В такие детали я сейчас углубляться не стану.
– Да, – сказал Хафкемайер решительным тоном. – Да. Да, да.
– Нет! Еще одно. Помните слова Энслина, то бишь Лафатера, когда его ранила пуля французского гренадера?
Хафкемайер не помнил.
