поранила бабку на передней ноге. Я поднял его ногу и понял, что самому, без инструментов мне с ней никак не справиться.
Проклиная халтурщика-кузнеца, я пожертвовал своею рубашкой, чтобы обмотать ногу бедной животине, и дальше повел коня в поводу. Гнедой упирался, мотал головой и стопорил движение, так что мне пригодилось тянуть его за повод. До Троицка было еще верст шесть, и передвигаться таким образом мне совсем не улыбалось. Пришлось свернуть в ближайшую деревню и искать кузницу.
Это сомнительное, с точки зрения связей с «нечистым», заведение скрывалось за сгнившим и местами повалившемся плетнем.
Я проехал на захламленную территорию и оказался свидетелем жестокой помещичьей тирании. На грязной соломе, раскинув руки и ноги, лежал крупный мужчина в прокопченной холщевой крестьянской одежде с грубым кожаным фартуком, закрывавшим ему живот и грудь, как нетрудно было догадаться, сам кузнец. Рядом с ним стоял аккуратненький человечек в мурмолке и куцем сюртучке, то ли помещик, то ли управляющий.
— Ну, встань, Пахомушка, — просил он сладким голосом, — чего тебе стоит!
— И не проси, барин, — отвечал грубым голосом кузнец, кося наглым карим глазом, — не видишь, спиной маюсь!
— Так потом и полежишь, — нудил помещик, — веялку починишь и полежишь. Зерно мокрое — сгорит!
— И не проси, — категорически отказывался крепостной, — нет такого христианского закона, чтобы больного принуждать. Креста на тебе нет, барин!
Я подошел к живописной группе и поздоровался. Помещик рассеяно ответил. Он казался так занят своими бедами, что ему было не до незваных гостей.
— Ну, Пахомушка, я тебе пятачок дам, а ты на него водочки выпьешь! — посулил тиран.
— Сколько? — презрительно переспросил пролетарий. — Пятачок!
— Не хочешь пятачка, дам гривенник! — посулил эксплуататор. — Гляди, новенький, сияет! — Он вытащил монету и начал прельщать ей больного человека.
Кузнец посмотрел на соблазн, но устоял:
— Никак не могу, в спину вступило!
— А за двугривенный встанешь?
Соблазн удвоился, но кузнец опять устоял. Он сладко потянулся и прикрыл глаза.
— Не замай, барин. Как оклемаюсь, тады и встану. Ничего с твоей веялкой не будет, не однова дня живем.
— Ну, что вы с ним будете делать! — обратился ко мне как к свидетелю и арбитру помещик. — Он целыми днями лежит и не работает! И все у него вступает, то в спину, то в живот, то глазами ничего не видит!
— А где есть закон, что человеку недужить не положено?! — откликнулся кузнец. — Коли хворый, не замай. Оно и видно, что креста на тебе нет, барин!
— Если хотите, я его полечу, — предложил я, наблюдая эту забавную сценку.
— А вы, молодой человек, сможете? — обрадовался нежданной помощи тиран.
— Смогу. Я лейпцигский студент-медик, — соврал я. — Мне стоит посмотреть на человека и насквозь его видно.
— Помогите, голубь вы наш, благодетель! Заставьте за вас век Бога молить. Пахом, он кузнец справный, и мужик хороший, только болезненный очень.
«Справный мужик» открыл на мгновение глаза, удовлетворенно поглядел на помещика и, как мне показалось, собрался по настоящему соснуть.
Я оставил гнедого, подошел к больному и присел перед ним на корточки. Кузнец это почувствовал и глянул на меня насмешливо, с угрозой. Подмигнул и опять закрыл глаза.
— Вы знаете, милостивый государь, — обратился я к крепостнику, — ваш Пахом действительно очень болен. Думаю, того и гляди помрет.
— Не может того быть! — всполошился помещик.
Пахом же, не открывая глаз, довольно осклабился.
— И болезнь у него заразная. Думаю, самое правильное — пристрелить его, чтобы не мучился.
— Как так пристрелить?!
— Очень просто, из пистолета.
Я подошел к лошади и вытащил из седельной кобуры крупнокалиберный пистолет, тот, что отобрал у Мити в его бытность разбойником.
— Вы это, право, что, серьезно? — испугался барин, а сам больной, сквозь прикрытые веки наблюдал за моими действиями.
— Серьезней некуда. Попа будете звать его соборовать, или уж потом пускай сразу отпоет?
— У нас здесь нет церкви, нужно посылать в город, — добросовестно проинформировал помещик.
— Так долго я ждать не смогу, у моей лошади подкова оторвалась. Придется взять грех на душу.
Пахом никак не реагировал на мой розыгрыш и продолжал насмешливо усмехаться. Тогда я пошел дальше, чем простая угроза. Взвел курок и сказал:
— Во имя отца, сына и святого духа. Покойся, Пахом, с миром. Аминь.
После чего начал целиться несчастному кузнецу в голову. Однако мужик оказался крепок и не сдавался, хотя и начал немного трусить.
— Ты малый, того, не шуткуй так! — наконец не выдержав, сказал он, полностью открывая глаза.
— А я и не шуткую, — серьезно сказал я и выстрелил.
— Ааааа! — взвыл оглушенный и ослепленный выстрелом кузнец, вскочил и бросился бежать в кузницу. — Убили, люди добрые! Убил ирод проклятый!
— Вы, вы, вы! — затараторил помещик, а я сокрушенно покачал головой.
— Надо же, с двух шагов промазал! Ничего, сейчас перезаряжу и добью.
— Пахомушка! — опять закричал барин и бросился в кузницу за своим больным мастером.
Я, перезаряжая на ходу пистолет, пошел за ним следом.
— Не надо! — закричали разом два голоса, как только я вошел под закопченные своды мастерской.
— Никак выздоровел? — удивился я.
— Здоров я, барин, прошла спина! Не стреляй, Богом молю! — поклялся проснувшийся, наконец, кузнец, выглядывая из-за спины барина.
Самоотверженный же помещик своим тщедушным телом закрывал крепостного и умоляюще смотрел на меня.
— И веялку починишь?
— Починю, Богом клянусь!
— И лошадь мне перекуешь?
— Перекую, Богом клянусь!
— И колбасить больше не будешь?
