Лицо ее приняло строгое, молчаливо суровое выражение. Гордая печаль придала ему особенную красоту грусти, и студент украдкой долго любовался ею.
— Я тоже его разубеждал, — начал он, оправляясь от своего смущения, — и он сам почти не верит… Но иной раз сомнения мучат, червяк какой-то гложет, особенно когда подвыпьет.
— Глупость все это одна! — сердито нахмурившись, заговорила она. — Так и напиши ему мои слова. Он писал мне в письме, уграживал… Да я и не побоюсь — он сам знает, что я не из таких, чтобы испужаться. А захочу сделать чего, сделаю и скажу прямо… Не побоюсь!
Она сделала рукой красивый, решительный жест и сердито отвернулась. Ее молодому собеседнику все в ней казалось необыкновенно красивым, оригинальным и привлекательным; он тайком любовался ею и глядел на нее, хотя больше украдкой, с несколько робким, но жадным любопытством молодости. Что-то смелое, решительное, вызывающее было в ее сверкнувших на минуту глазах… Она сама, видимо, сознавала свою красоту, и быстрый взгляд ее карих, блестящих глаз, который она исподлобья кинула на студента, самодовольно и хитро улыбнулся…
Они долго молчали. В окна смотрели уже первые сумерки, голубое небо начало бледнеть; отблеск зари заиграл на краях длинной одинокой тучки алыми, лиловыми и золотистыми цветами; с улицы доносились смешанные, оживленные звуки весеннего вечера.
— Ну, прощай, односум, — сказала Наталья, вставая (она говорила студенту сначала «вы», а потом перешла незаметно на «ты»). Извиняй, если надоела. А все-таки еще повижу тебя, порасспрошу кой об чем. Благодарю!
— Ну за что, — сказал студент. — Я бы и сейчас рассказал побольше, да не припомню: как-то все перепуталось, смешалось… Столько нового перед глазами, оглядеться не успел… Заходи как-нибудь, поговорим. Я буду очень рад.
— Я и других односумок приведу…
— Пожалуйста! Я буду рад.
— Мы все как-то стесняемся тебя, — улыбаясь и показывая свои ровные белые зубы, сказала она, — ты ученый, а мы простые, Бог знает, как заговорить… Либо чем не потрафишь… Ведь мы все спроста…
Но насмешливо-веселый взгляд ее, перед которым ее собеседник чувствовал какую-то странную неловкость, говорил совсем другое…
— А я, может быть, сам больше вашего стесняюсь, — сказал студент, засмеявшись, и сам немного покраснел от своего признания.
— Как хорошо у нас на родине, право! — прибавил он, смотря в окно, через густую зелень ясеней и кленов, росших в палисаднике, на бледно-голубое небо.
— Хорошо? — переспросила она — ей, видимо, еще хотелось несколько продлить беседу. — А там, в Петербурге-то, ужели хуже?
— Хуже.
— Хуже? — недоверчиво повторила она. — В городе-то? Там, гляди, нарядов этих? Мамзели небось в шляпках?
Он рассмеялся и, встретившись глазами с веселым и наивным взглядом ее красивых, продолговатых глаз, уже смелее и дольше посмотрел на нее.
— Ты к нам на улицу приходи когда в праздник, — сказала она, слегка понижая голос: — песни поиграем… На улице-то развязней, свободней, а тут все как стеснительно: то старики твои, то кто посторонний. Приходи!
— Хорошо, приду.
— Ну, прощай! Благодарю за гостинцы, за все! Она подала ему руку и вышла легкой, щеголеватой походкой. Он проводил ее до крыльца и долго смотрел ей вслед, любуясь ее стройной, высокой, сильной фигурой. Она шла быстро, слегка и в такт ходьбе помахивая одной рукой. Белый платок се долго мелькал в легком сумраке весеннего вечера и затем скрылся из глаз за одним углом длинной улицы… Станица со своими белыми домиками, с зеленью садиков постепенно окутывалась туманом сумерек. Ласкающая свежесть, смешанная с слабым запахом грушевого цвета и какой-то душистой травы, приятно щекотала лицо и проникала в грудь живительными струями… Слышался близко где-то женский голос и шепот, гурьба ребятишек выбежала вдруг с пронзительным и звонким криком из-за угла, поднимая пыль по мягкой дороге, и, словно по команде, разом села в кружок на самом перекрестке; потом все с дружным криком «ура» снялись с места и опять скрылись за углом, как стая воробьев. Жалобно и часто в соседнем переулке мычал потерявшийся теленок, и звуки его голоса резко будили недвижный воздух. В лавочке пиликали на гармонике.
— Как хорошо! — подумал студент, глядя радостным взором в высокое небо.
II
Наступил Троицын день. Станица загуляла. Яркие, пестрые наряды казачек, белые, красные, голубые фуражки казаков, белые кителя, «тужурки», рубахи самых разнообразных цветов — все это, точно огромный цветник, пестрело по улицам под сверкающим, горячим солнцем, пело, ругалось, орало, смеялось и безостановочно двигалось целый день — до вечера. Дома не сиделось, тянуло на улицу, в лес, в зеленую степь, на простор…
Садилось солнце. Мягкий, нежно-голубой цвет чистого неба ласкал глаз своей прозрачной глубиной. Длинные сплошные тени потянулись через всю улицу. Красноватый свет последних, прощальных лучей солнца весело заиграл на крестах церкви и на стороне ее, обращенной к закату. Стекла длинных, переплетенных железом, церковных окон блестели и горели расплавленным золотом. В воздухе стоял веселый непрерывный шум. В разных местах станицы слышались песни, где-то трубач наигрывал сигналы. С крайней улицы — к степи, — так называемой «русской» (где жили иногородние, носившие общее название «русских») доносился особенно громкий, дружный, многоголосый гам. Там шел кулачный бой.
Студент Ермаков, стоявший некоторое время в нерешительности среди улицы, пошел туда.
Эти праздники были традиционным временем кулачных боев. Станица исстари делилась на две части (по течению реки): «верховую» и «низовую», и обыватели этих частей сходились на благородный турнир почти все, начиная с детишек и кончая стариками.
Толпы ребятишек и девчат обгоняли Ермакова, направляясь поспешно и озабоченно туда же, куда и он шел. Молодые казаки, которые попадались ему, одеты были уже не по-праздничному, а в старых поддевках, подпоясанных кушаками, в чириках, в бумажных перчатках. Очевидно было, что праздничный костюм предусмотрительно переменялся перед сражением на расхожий. Лишь казачки, которые встречались с Ермаковым, были нарядны так же, как и днем.
Шум и говор становились явственнее по мере приближения к «русской» улице. Что-то молодое, удалое и беспечное было в этом шуме, слившемся из детского крика и визга, из девичьего звонкого смеха и песен, из смутного гула разговаривающих и кричащих одновременно голосов. Громкая, веселая или тягучая песня иногда вырывалась из него, точно вспыхивала, и мягко разливалась в чутком воздухе. Иногда взрыв крика, дикого, дружного и неистового, покрывал вдруг все, и топот, звуки гулких ударов оглашали улицу.
Какое-то странное волнение охватывало Ермакова при этих звуках, и, как на охоте, трепетно и часто стучало его сердце.
Повернувши за угол большого сада с старыми высокими грушами и яблонями, уже отцветшими, Ермаков вышел на самую «русскую» улицу и увидел пеструю многолюдную толпу, в которой одни кричали или пели, другие бегали и дрались, третьи смеялись, шептались… Трудно было сразу в этой шумной тесноте определить, куда идти, что смотреть, кого слушать.
С краю, в самых безопасных местах, бегали маленькие ребятишки, гоняясь друг за другом: они пронзительно свистали каким-то особенным посвистом, иногда ныряли в толпу взрослых и исчезали в ней без следа, шмыгая под ногами, толкая с разбегу больших и получая за это шлепки… Несколько стариков в дубленых тулупах, накинутых на плечи, сидели на бревнах и на завалинках и разговаривали, с невозмутимым равнодушием поглядывая на двигавшуюся перед ними молодежь. Ермаков, проходя мимо них, слышал, как
