согласился поехать с ним в Мункедаль, где устраивались танцы на гумне. Хотя Мельберг и считал себя вполне приличным танцором, но танцы на гумне — это отдавало каким-то фольклором. Однако Стен наведывался туда регулярно и сумел под конец убедить его в том, что сельские танцы не только отличаются приятной людям их поколения музыкой, но и являют собой замечательные охотничьи угодья. По словам Стена, «они сидят в рядок и только того и ждут, чтобы их подцепили». Привлекательность этого момента Мельберг отрицать не мог — в последние годы с женщинами дела у него обстояли неважно, и он чувствовал потребность немного поразмяться. Правда, испытывал известный скептицизм, прекрасно представляя себе, какой тип женщин ходит танцевать на гумно — отчаявшиеся старые страхолюдины, скорее мечтающие впиться когтями в старика с хорошей пенсией, чем покувыркаться на соломе. Однако он рассудил, что если в чем и преуспел, так это в умении увертываться от жаждущих брака старух, а потому все-таки решился поехать и попытать счастья в охоте. На всякий случай надел выходной костюм и немного побрызгался в разных местах «приятным ароматом». Стен зашел за ним, и они немного подкрепились перед дорогой, слегка залив за галстук. Поскольку Стен предусмотрительно договорился о том, что их подбросят, заботиться о трезвости не было необходимости. Не то чтобы Мельберг имел обыкновение излишне беспокоиться по этому поводу, однако попадаться в руки полиции в нетрезвом виде за рулем ему явно не стоило. После инцидента с Эрнстом начальство не спускало с него глаз, так что следовало вести себя примерно. Или, по крайней мере, создавать иллюзию примерного поведения. А если все шито-крыто, это никого не касается…
Однако, невзирая на все приготовления, Мельберг не питал особых надежд, когда переступил порог большого зала, где танцы уже были в полном разгаре. И конечно, его опасения подтвердились — куда ни глянь, одни тетки его возраста. Он полностью разделял мнение Уффе Лунделя: [5] кому, черт побери, нужно в постели старое, морщинистое, дряблое тело, когда за ее пределами имеется столько упругих, прекрасных и молодых. Правда, Мельберг вынужден был признать, что успехи Уффе Лунделя на данном фронте несколько превосходили его собственные — и все благодаря шумихе, поднятой вокруг рок-звезды. Проклятая несправедливость.
Он как раз собирался пойти еще немного поддать, но тут услышал, как к нему кто-то обращается:
— Что за место! Стоишь и чувствуешь себя старухой.
— Да, я здесь оказался не по доброй воле, — ответил Мельберг, устремив взгляд на остановившуюся возле него женщину.
— Я тоже. Меня притащила сюда Будиль, — сообщила женщина, указывая на одну из дам, уже обливавшихся потом на танцплощадке.
— А меня Стен, — пояснил Мельберг, тоже показав на танцплощадку.
— Меня зовут Роз-Мари, — представилась она и протянула руку.
— Бертиль, — ответил Мельберг.
И стоило его руке коснуться ее ладони, как жизнь его в ту же секунду переменилась. За свои шестьдесят три года он, случалось, испытывал по отношению к попадавшимся на пути женщинам желание, похоть и жажду обладания. Но влюбляться ему прежде не доводилось, что сделало удар еще более сокрушительным. Мельберг стал с изумлением разглядывать ее. Его объективное «я» отмечало женщину лет шестидесяти, примерно метр шестьдесят ростом, чуть полноватую, с короткими, выкрашенными в ярко- рыжий цвет волосами и веселой улыбкой. А субъективное «я» видело только ее глаза — голубые, рассматривающие его пристально и с любопытством. Он почувствовал, что тонет в них, как обычно пишется в плохих бульварных романах.
Остаток вечера пролетел чересчур быстро. Они танцевали и разговаривали, он принес ей попить и пододвинул стул — подобные действия были отнюдь не в его привычках, но в тот вечер все выходило за рамки обычного.
Когда они расстались, Мельберг сразу ощутил растерянность и опустошенность. Ему требовалось снова с ней встретиться. И вот, в понедельник утром, он сидел на работе, чувствуя себя как школьник. На письменном столе перед ним лежал листок бумаги с ее именем и приписанным снизу номером телефона.
Мельберг посмотрел на листок, глубоко вздохнул и набрал номер.
Они вновь поругались. В который по счету раз, она даже не знала. Слишком часто ссоры выливались у них в словесные перепалки. Каждая, как всегда, отстаивала свою позицию: Керстин считала, что им следует открыться, Марит хотела и дальше сохранять все в тайне.
— Ты стыдишься меня… нас? — кричала Керстин.
Марит же в очередной раз отводила взгляд, стараясь не смотреть ей в глаза, поскольку в этом-то и заключалась проблема: их связывали любовные отношения, и Марит этого стыдилась.
Поначалу Керстин убедила себя в том, что ей все равно — главное, что они встретились. После того как обеих изрядно побила жизнь и люди основательно изранили их души, им все-таки удалось обрести друг друга, а в таком случае какую роль может играть пол любимого человека? Какая разница, что говорят и думают окружающие? Но Марит смотрела на это по-другому. Она была не готова выслушивать предвзятые суждения посторонних и хотела, чтобы все оставалось так же, как в последние четыре года — чтобы они продолжали заниматься любовью, делая вид, будто являются просто подругами, которым по материальным соображениям удобнее жить в одной квартире.
— Как ты можешь придавать такое значение тому, что говорят люди? — добивалась Керстин во время вчерашней ссоры.
Марит плакала, как и всегда во время стычек. И гнев Керстин, как обычно, только нарастал — слезы действовали как своего рода горючее для злости, примостившейся за стеной, которую возвела тайна. Керстин ненавидела то, что ей приходится заставлять Марит плакать, что окружающий мир и обстоятельства вынуждают ее ранить самого любимого человека на свете.
— Представь, каково придется Софи, если все выйдет наружу!
— Софи куда сильнее, чем ты думаешь! Нечего прикрывать ею собственную трусость!
— Какая же, по-твоему, требуется сила, когда тебе пятнадцать лет, а тебя дразнят тем, что твоя мать лесбиянка? Ты хоть понимаешь, какой ад у нее начнется в школе? Я не могу ее так подставить! — Лицо Марит скривилось, превратившись от слез в уродливую маску.
— Неужели ты и вправду думаешь, что Софи до сих пор ничего не поняла? Неужели ты действительно считаешь, что нам удается провести ее тем, что ты переезжаешь в гостиную на те недели, когда она живет у нас и мы разыгрываем перед ней какой-то спектакль? Послушай, Софи давным-давно в курсе! И будь я на ее месте, я бы больше стыдилась мамаши, которая готова жить в этом проклятом вранье только ради того, чтобы «люди» не стали говорить! Вот чего я бы стыдилась!
К этому времени Керстин кричала уже так громко, что сама слышала, как у нее срывается голос. Марит смотрела на нее с обиженным выражением лица, которое Керстин с годами научилась ненавидеть, по опыту зная, что последует дальше. И действительно, Марит вскочила из-за стола и, всхлипывая, надела куртку.
— Ну и отправляйся к черту! Ты же всякий раз сбегаешь! Вали! И на этот раз можешь не возвращаться!
Когда дверь за Марит захлопнулась, Керстин опустилась за кухонный стол. Она глубоко и тяжело дышала, словно после бега. В каком-то смысле так оно и было — после погони за жизнью, о которой она для них мечтала, но которая из-за трусости Марит оказывалась недостижимой. И впервые Керстин произнесла последние слова на полном серьезе. Что-то изнутри подсказывало, что ее терпение на исходе.
Однако утром следующего дня это чувство сменилось глубокой и мучительной тревогой. Она не спала всю ночь. Ждала, что дверь откроется, надеялась услышать звук знакомых шагов, мечтала обнять, утешить и попросить прощения. Но Марит домой не вернулась. Ключей от машины на месте не было — это Керстин проверила еще ночью. Куда она, черт возьми, подевалась? Что-то случилось? Может, поехала домой, к бывшему мужу — отцу Софи? Или взяла и рванула к матери в Осло?
Дрожащей рукой Керстин подняла трубку, чтобы начать всех обзванивать.
— Какое, вы полагаете, значение это будет иметь для развития туристической отрасли в регионе Танума? — Репортер из местной газеты стоял с ручкой и блокнотом наготове, собираясь записывать ответы.
