Громче всех кричал пан Заглоба, готовый даже в одиночку перепить и перекричать целый регимент.
— Досточтимые господа! — вопил он, так что стекла в окошках звенели.
— Уж я на его милость султана подал в суд за насилие, до которого он допустил произойти со мною в Галате.
— Не городи ты, ваша милость, чушь всякую, язык пожалей!
— То есть как, досточтимые господа? Quatuor articuli judicii castrensis; stuprum, incendium, latrocinium et vis armata alienis aedibus illata.[11] А разве же не было это vis armata?[12]
— Чистый глухарь ты, сударь.
— А я и в трибунал его!
— Уймись же, ваша ми…
— И кондемнату получу, и подлецом его оглашу; вот тебе и война, но уже с приговоренным к бесчестию.
— Здоровье ваших милостей!
Некоторые, однако, смеялись, а с ними и пан Скшетуский — ему уже малость ударило в голову; шляхтич же и в самом деле, точно глухарь, который собственным голосом упивается, не умолкая, токовал далее. К счастью, тирады его были прерваны другим шляхтичем, который, приблизившись, дернул болтуна за рукав и сказал с певучим литовским выговором:
— Так познакомь же, сударь добрый Заглоба, и меня с паном наместником… Познакомь же!
— Обязательно! Непременно! Позволь, ваша милость наместник, — это господин Сбейнабойка.
— Подбипятка, — поправил шляхтич.
— Один черт! Герба Сорвиштанец.
— Сорвиглавец, — поправил шляхтич.
— Один черт! Из П „сикишек.
— Из Мышикишек, — поправил шляхтич.
— Один черт. Nescio[13], что бы я предпочел. Мышьи кишки или песьи. Но жить — это уж точно! — ни в каких не желаю, ибо и отсидеться там трудновато, и покидать их конфузно. Ваша милость! — продолжал он объяснять Скшетускому, указывая на литвина, — вот уже неделю пью я на деньги этого шляхтича, у какового за поясом меч столь же тяжеловесный, сколь и кошель, а кошель столь же тяжеловесный, сколь и разум, но если поил меня когда-нибудь больший чудак, пусть я буду таким же болваном, как тот, кто за меня платит.
— Ну, объехал его! — смеясь, кричала шляхта.
Однако литвин не сердился, он только отмахивался, тихо улыбался и повторял:
— От, будет уж вам, ваша милость… слухать гадко!
Скшетуский с интересом приглядывался к новому знакомцу, и в самом деле заслуживавшему называться чудаком. Это был мужчина росту столь высокого, что головою почти касался потолочных бревен; небывалая же худоба делала его и вовсе долговязым. Хотя весь он был кожа да кости, широкие плечи и жилистая шея свидетельствовали о необычайной силе. На удивление впалый живот наводил на мысль, что человек этот приехал из голодного края, однако одет он был изрядно — в серую свебодзинского сукна, ладно сидевшую куртку с узкими рукавами и в высокие шведские сапоги, начинавшие на Литве входить в употребление. Широкий и туго набитый лосевый пояс, не имея на чем держаться, сползал на самые бедра, а к поясу был привязан крыжацкий меч, такой длинный, что мужу тому громадному почти до подмышек достигал.
Но испугайся кто меча, тот бы сразу успокоился, взглянув на лицо его владельца. Оно, будучи, как и весь облик этого человека, тощим, украшалось двумя обвисшими бровями и парою таково же обвислых льняного цвета усищ; однако при этом было столь открыто, столь искренно, словно лицо ребенка. Помянутая обвислость усов и бровей сообщала литвину вид одновременно озабоченный, печальный и потешный. Он казался человеком, которым все помыкают, но Скшетускому понравился с первого взгляда за эту самую открытость лица и ладную воинскую экипировку.
— Пане наместник, — сказал тощий шляхтич, — значит, ваша милость от господина князя Вишневецкого?
— Точно.
Литвин благоговейно сложил руки и возвел очи горе.
— Ах, что за воитель это великий! Что за рыцарь! Что за вождь!
— Дай боже Речи Посполитой таких побольше.
— Истинно, истинно! А не можно ли под его знамена?
Тут в разговор ввязался Заглоба:
— И заимеет князь два вертела для кухни: один из этого сударя, другой из его меча; а может, наймет вашу милость заплечных дел мастером или повелит на вашей милости разбойников вешать. Нет! Скорее всего он сукно мундирное станет мерить! Тьфу! Ну как тебе, сударь, не совестно, будучи человеком и католиком, ходить длинным, словно serpens[14] или басурманская пика!
— Слухать гадко, — терпеливо сказал литвин.
— Как же, сударь, величать вас? — спросил Скшетуский. — Когда вы представились, пан Заглоба так вашу милость подъедал, что я, прошу прощения, ничего не смог разобрать.
— Подбипятка.
— Сбейнабойка.
— Сорвиглавец из Мышикишек.
— Чистая умора! Хоть он мне и вино ставит, но если это не языческие имена, значит, я распоследний дурень.
— Давно ваша милость из Литвы?
— Вот уж две недели, как я в Чигирине. А узнавши от пана Зацвилиховского, что ты, сударь, тут проезжать будешь, дожидаюсь, чтобы с твоею протекцией князю просьбу свою представить.
— Но скажи, ваша милость, потому что очень уж мне любопытно, зачем ты этот меч палаческий под мышкой носишь?
— Не палаческий он, сударь наместник, а крыжацкий; а ношу его — ибо трофей и родовая реликвия. Еще под Хойницами служил он в руце литовской — вот и ношу.
— Однако махина нешуточная и тяжела, должно быть, страшно. Разве что оберучь?
— Можно и оберучь, а можно и одною.
— Позволь глянуть!
Литвин вытащил меч и подал Скшетускому, однако у того сразу же повисла от тяжести рука. Ни изготовиться, ни взмахнуть свободно. Двумя еще куда ни шло, но тоже оказалось тяжеловато. Посему пан Скшетуский несколько смешался и обратился к присутствующим:
— Ну, милостивые государи! Кто перекрестится?
— Мы уже пробовали, — ответило несколько голосов. — Одному пану комиссару Зацвилиховскому в подъем, но и он крестное знамение не положит.
— А сам ты, ваша милость? — спросил пан Скшетуский, оборотившись к литвину.
Шляхтич, точно тростинку, поднял меч и раз пятнадцать взмахнул им с величайшей легкостью, аж в корчме воздух зафырчал и ветер прошел по лицам.
— Помогай тебе бог! — воскликнул Скшетуский. — Всенепременно получишь службу у князя!
— Господь свидетель, что я желаю ее, а меч мой на ней не заржавеет.
— Зато мозги окончательно, — сказал пан Заглоба. — Ибо не умеешь, сударь, таково же и мозгами ворочать.
Зацвилиховский встал, и они с наместником собрались было уходить, как вдруг вошел белый, точно голубь, человек и, увидев Зацвилиховского, сказал:
— Ваша милость хорунжий, а у меня как раз к тебе дело!
Это и был Барабаш, черкасский полковник.
— Пошли тогда на мою квартиру, — ответил Зацвилиховский. — Здесь уже таковой шум, что и слова не расслышишь.
Оба вышли, а с ними и пан Скшетуский. Сразу же за порогом Барабаш спросил:
— Есть известия о Хмельницком?
— Есть. Сбежал на Сечь. Этот офицер видал его вчера в степи.
— Значит, не водою поехал? А я гонца в Кудак вчера отправил, чтобы перехватили, и, выходит, зря.
Сказавши это, Барабаш закрыл ладонями лицо и принялся повторять:
— Эй, спаси Христе! Спаси Христе!
— Чего ты, сударь, печалишься?
— А знаешь ли ты, что он у меня коварством вырвал? Знаешь, что значит таковые грамоты на Сечи обнародовать? Спаси Христе! Если король войны с басурманами не начнет, это же искра в порох…
— Смуту, ваша милость, пророчишь?
— Не пророчу, но вижу ее. А Хмельницкий пострашнее Наливайки и Лободы.
— Да кто же за ним пойдет?
— Кто? Запорожье, реестровые, мещане, чернь, хуторяне и вон — эти!
Полковник Барабаш указал рукою на майдан и снующий там народ. Вся площадь была забита могучими сивыми волами, которых перегоняли в Корсунь для войска, а при волах состоял многочисленный пастуший люд, так называемые чабаны, всю свою жизнь проводившие в степях и пустынях, — люди совершенно дикие и не исповедовавшие никакой религии; religionis nullius, как говаривал воевода Кисель. Меж них бросались в глаза фигуры, скорее похожие на душегубов, нежели на пастухов, звероподобные, страшные, в лохмотьях всевозможного платья. Большинство было облачено в бараньи тулупы или в невыделанные шкуры мехом наружу, распахнутые и обнажавшие, хоть пора была и зимняя, голую грудь, обветренную стеновыми ветрами. Каждый был вооружен, но самым невероятным оружием: у одних имелись луки и сайдаки, у других — самопалы, по-казацки именуемые «пищали», у третьих — татарские сабли, а у некоторых косы или просто палки с привязанной на конце лошадиной челюстью. Тут же сновали не менее дикие, хотя лучше вооруженные низовые, везущие на продажу в лагерь сушеную рыбу, дичину и баранье сало; еще были чумаки с солью, степные и лесные пасечники да воскобои с медом, боровые поселенцы со смолою и дегтем; еще — крестьяне с подводами, реестровые казаки, белгородские татары и один бог знает кто еще, какие-то побродяги — сiромахи с края света. По всему городу полно было пьяных; на Чигирин как раз приходилась ночевка, а значит, и гульба. По всей площади раскладывали костры, там и тут пылали бочки со смолою. Отовсюду доносились гомон и вопли. Пронзительные голоса татарских дудок и бубнов мешались с ревом скота и с тихогласным звучанием лир, под звон которых слепцы пели любимую тогда песню:
Соколе ясний, Брате мiй рiдний, Ти високо лiта†ш, Ти далеко вида†ш.
Одновременно с этим раздавалось «ух-ха! ух-ха!» — дикие выкрики перемазанных в дегте и совершенно хмельных казаков,
