судебном отчете был указан возраст около трех недель; место и дата рождения неизвестны, как и личности биологических родителей. Первое августа выбрали не для праздника, а чтобы было ясно, в какой день от меня можно будет наконец избавиться.
Я скользнула на сиденье рядом с Мередит, закрыла дверь и стала ждать, когда она отъедет. Ее акриловые ногти стучали по рулю. Я пристегнулась. Машина по-прежнему не трогалась. Тогда я повернулась к Мередит. На мне по-прежнему была пижама, и я подтянула к груди коленки во фланелевых брюках и укутала их пальто. Изучая капот машины, я ждала, пока Мередит заговорит.
– Ну что, готова?
Я пожала плечами.
– Это все, понимаешь? – сказала она. – С этого момента начинается твоя жизнь. Теперь некого будет винить, кроме себя.
Мередит Комс, сотрудница социальной службы, на чьей совести были все те семьи, что удочерили меня, а потом отдали обратно, решила поговорить со мной о чувстве вины.
Прижавшись лбом к оконному стеклу, я уставилась на тротуар, который ехал мимо.
Дорога к Элизабет была долгой. В машине Мередит пахло сигаретным дымом, а на ремне безопасности виднелись застарелые пятна от еды, которой угощали других детей. Мне было девять лет. Я сидела на заднем сиденье в ночной рубашке, со спутанным гнездом коротких волос. Мередит совсем не того ожидала. Специально для этого случая она купила платье – струящееся, светло-голубое, с вышивкой и кружевом. Но я отказалась его надевать.
Мередит сосредоточенно смотрела на дорогу. Она не видела, как я расстегнула ремень, открыла окно и высунула шею, повернувшись и заглядывая на крышу. Подставив ветру лицо, я стала ждать, когда она осадит меня и велит сесть. Она заметила, но промолчала. Ее губы так и остались сжатыми, а выражения глаз за темными очками не было видно.
Я так и висела в окне, каждую милю высовываясь еще на чуть-чуть, пока Мередит не нажала кнопку на своей двери, отчего окно без предупреждения поднялось на дюйм. Толстое стекло впилось мне в шею. Я вернулась на место, попрыгала на сиденье и сползла на пол. Мередит подняла окна, и свист ветра в салоне сменился тишиной. Она так на меня и не взглянула. Лежа на грязном половичке, я углядела под креслом детскую бутылочку с протухшим молоком. Швырнула в Мередит. Бутылка отскочила от ее плеча и бумерангом вернулась ко мне; на коленях расплылась кислая лужа. Мередит и не поморщилась.
– Персиков хочешь? – спросила она.
От еды я не отказывалась никогда, и Мередит это знала.
– Да.
– Тогда сядь на место, пристегнись, и, когда будем проезжать лоток с фруктами, куплю тебе все, что захочешь.
Я забралась на кресло и натянула ремень поперек груди.
Через пятнадцать минут Мередит притормозила на обочине. Купила мне два персика и полфунта черешни. Я ела и считала ягоды.
– Не надо бы тебе об этом говорить, – начала Мередит. Слова она произносила медленно, фразы растягивала для пущего эффекта. Замолчав на минутку, она взглянула на меня. Я отвернулась, прислонилась щекой к стеклу и стала смотреть в окно, не реагируя на ее молчание. Наконец она продолжила: – Но мне кажется, ты заслуживаешь того, чтобы знать. Это твой последний шанс. Последний, Виктория, слышишь? – Я не отреагировала на вопрос. – С десяти лет ты попадешь в категорию детей, не подлежащих усыновлению, и даже я больше не стану уговаривать семьи взять тебя. Если на этот раз не выйдет, тебя ждут детские дома до самого совершеннолетия – пообещай, что подумаешь об этом.
Я опустила окно и стала плеваться черешневыми косточками против ветра. За час до этого Мередит забрала меня из первого в моей жизни детского дома. Мне пришло в голову, что, возможно, меня поместили туда нарочно – чтобы подготовить к этому самому моменту. Я не сделала ничего, чтобы у прежней приемной семьи появился повод меня вышвырнуть, и пробыла в детском доме всего неделю, прежде чем приехала Мередит и повезла меня к Элизабет.
Вполне в духе Мередит, подумалось мне, заставить меня страдать, чтобы доказать свою правоту. Работницы детского дома были извергами. Каждое утро повариха заставляла толстую темнокожую девочку есть, задрав рубашку до самой шеи и обнажив круглое брюхо – чтобы не забывала, что наедаться нельзя. После завтрака начальница, мисс Гейл, выбирала одну из нас, и мы по очереди вставали во главе длинного стола и объясняли, почему наши семьи от нас отказались. Меня она выбрала всего однажды, и, поскольку меня бросили в младенчестве, я легко отделалась, сказав, что моя мать не хотела детей. Другие же рассказывали об ужасных вещах, которые сотворили со своими родными братьями и сестрами, или о том, почему из-за них родители стали наркоманами. Почти все плакали. Но если Мередит рассчитывала, что в детском доме меня запугают и я стану лапочкой, то ее план не сработал. Несмотря на жутких теток, мне там нравилось. Еду я получала регулярно. Спала под двумя одеялами, и никто не пытался притворяться, что любит меня.
Я съела последнюю черешню и выплюнула косточку, целясь Мередит в голову.
– Просто подумай, – повторила она. И словно подкупом желая заставить меня задуматься, она остановилась у окошка закусочной и купила горячую рыбу с картошкой и шоколадный коктейль.
Я ела быстро и неопрятно, глядя, как пыльные и жаркие холмы Ист-Бей сменяются душным хаосом Сан-Франциско, как раскрывается передо мной бесконечный широкий залив. К тому моменту, как мы въехали на мост Золотые Ворота, к пятнам от персиков и черешни на моей ночнушке добавились кетчуп и мороженое.
Мы миновали сухие поля, цветочную ферму, пустую парковку и, наконец, подъехали к винограднику. Бескрайние холмы были расчерчены ровными полосами, засаженными лозой. Мередит резко нажала на тормоз, свернула влево, на длинную грунтовую дорогу, ведущую к дому, и увеличила скорость, подскакивая на кочках, словно не могла дождаться того момента, когда наконец сможет от меня избавиться. Мы ехали мимо столиков для пикников и ухоженных виноградников, где толстые лозы ползли по низко натянутой проволоке. На повороте Мередит слегка замедлила ход, потом снова набрала и, оставляя за собой клубы пыли, двинулась к высоким деревьям в центре участка.
Когда она остановилась и пыль развеялась, я увидела белый деревенский дом. В нем было два этажа, увенчанные остроконечной крышей, а на окнах висели кружевные занавески. Справа от дома был припаркован небольшой металлический прицеп, а также стояло несколько накренившихся сараев, заваленных игрушками, инструментами и велосипедами. Мне уже приходилось жить в трейлере, и сразу возник вопрос: есть ли у Элизабет раскладушка или придется спать в ее комнате? Мне не нравилось слушать, как люди дышат.
Мередит не стала ждать, пока я сама выйду из машины, а расстегнула мой ремень, схватила за подмышки и потащила к крыльцу большого дома, хотя я вырывалась. Мне почему-то казалось, что Элизабет должна выйти из трейлера, поэтому я встала спиной к крыльцу и не увидела ее, пока она не положила мне на плечо тонкие пальцы. Вскрикнув, я дернулась, босиком побежала к багажнику машины и спряталась за ним, присев на корточки.
– Ей не нравится, когда ее трогают, – с нескрываемым раздражением объяснила Мередит. – Я же вам говорила. Теперь придется ждать, пока она сама к вам подойдет.
Меня взбесило, что Мередит это обо мне знает. Прячась за машиной, я вытерла подмышки там, где она меня держала, стирая следы ее пальцев.
– Подожду, – ответила Элизабет. – Как я и сказала, я готова ждать и намерена сдержать слово.
Мередит принялась перечислять стандартный список причин, почему она не может остаться, чтобы познакомить нас: больная бабка, ревнивый муж, боязнь вести машину в темноте. Элизабет слушала, нетерпеливо постукивая ногой у заднего колеса. Через минуту Мередит уедет и оставит меня на дорожке без укрытия. Я отползла, прижимаясь к земле, шмыгнула за грецкий орех, встала и побежала.
Когда деревья кончились, я спряталась за первым рядом винограда, выбрав для укрытия особенно густой куст. Дернув за свободно свисающие лозы, завернулась в них. Сидя в засаде, я слышала, что Элизабет приближается, а раздвинув виноградные лозы, увидела, как она шагает по проходу. Мой ряд она прошла, и я с облегчением опустила ладонь, которой зажимала себе рот.
Я подняла руку и сорвала виноградину с ближайшей грозди. Вонзилась зубами в толстую кожицу.
