беременности: «Поверь мне на слово. Хоть я и не вышла замуж, но у меня никогда не было недостатка в мужиках. И большинство из них — никчемные слабаки и мерзавцы, которые шарахаются от тебя, когда видят, что ты независимая баба. Единственное благо, что может дать тебе мужчина, — это ребенок».
«Тогда почему ты не воспользовалась этим и не родила?»
«Потому что тогда, в пятидесятые и шестидесятые — когда я это еще могла сделать, — быть матерью-одиночкой считалось дикостью, равносильной поддержке космической программы русских. Незамужняя мать тотчас получала клеймо изгоя — а у меня просто не хватило смелости противостоять общественному мнению. Наверное, в душе я все-таки трусиха».
«Вот уж кем бы ни назвала тебя, так это трусихой. Если уж зашел разговор, так в нашей семье трусихой всегда была я».
«Ты вышла замуж. Ждешь ребенка. И по мне, так это очень смелый поступок».
Она сразу же сменила тему разговора. Больше мы никогда не говорили об этом. Тоска по детям проскальзывала у нее лишь в такие моменты, как сейчас, — когда упоминание об Этане вызывало грусть, которую она тут же заливала алкоголем.
Чертовски верно замечено, он лучший ребенок, — сказала она. — И плевать, что брак оказался неудачным. Зато посмотри, что ты из него вынесла.
Я знаю…
Так чего же тогда расстраиваться?
О господи… да я просто не знаю, как объяснить это неопределенное и в то же время разрушительное чувство — растущее недовольство собой и местом, которое ты занимаешь в жизни.
Но я была слишком усталой — и слишком пьяной, — чтобы ввязываться в беседу. Поэтому я просто кивнула головой в знак согласия и сказала:
Я поняла тебя, Мег.
Очень плохо, что твоя мать не воспитала тебя католичкой. Из тебя получилась бы настоящая кающаяся грешница.
Мы спустились вниз на лифте. Мег взяла меня под руку и повисла на мне. Консьерж вызвал для нас такси. Он распахнул дверцу, и я помогла Мег сесть в машину.
Надеюсь, виски вырубит тебя, — сказала она, — потому что мне совсем не хочется, чтобы ты сидела там и думала, думала, думала…
Не вижу ничего плохого в том, чтобы думать.
Это опасно для твоего здоровья. — Она схватила меня за руку. — Позвони мне завтра — когда выйдешь из сумрака. Обещаешь?
Да. Обещаю.
Она посмотрела мне в глаза.
Ты мой ребенок, — сказала она.
Я поднялась наверх. Какое-то время я стояла перед дверью квартиры, не решаясь войти. И лишь когда волнение улеглось, переступила порог.
Тишина в квартире была пугающей. Моей первой мыслью было бежать отсюда. Но я заставила себя пройти на кухню и убрать оставшуюся посуду. Я два раза протерла стол, потом принялась за буфет. Достав банку с чистящим порошком «Комет», я хорошенько отдраила мойку. Прошлась по комнатам с баллончиком спрея для мебели, отполировала все деревянные поверхности. Зашла в ванную. Я заставляла себя не замечать ободранных обоев и сырых пятен на потолке. Вооружившись ершиком, я принялась за работу, Отдраив унитаз, я переключилась на ванну, на которую потратила минут пятнадцать, но так и не сумела избавиться от въевшейся ржавчины вокруг сливного отверстия. Раковина оказалась еще более ржавой. С маниакальным упорством я продолжала скоблить ее… начисто позабыв о том, что занимаюсь уборкой в своем шикарном черном костюме (неоправданно дорогой и ужасно стильной двойке от «Армани», которой Мэтт поразил меня пять лет назад на Рождество; позже я поняла, что этим подарком он просто хотел искупить свою вину, поскольку уже второго января он преподнес мне новый сюрприз, объявив, что у него роман с некоей Блэр Бентли, а потому он решил развестись со мной, и желательно немедленно.
Вскоре силы меня покинули, и я привалилась к раковине. Моя белая блузка взмокла, на лбу выступили капли пота. Отопление в квартире матери всегда приближалось к температурному режиму сауны, и мне нестерпимо захотелось встать под душ. Я открыла аптечный шкафчик в поисках мыла и шампуня. Передо мной оказались с десяток флаконов валиума, дюжина ампул морфия, упаковки иголок для подкожных инъекций, коробки с клизмами и длинный тонкий катетер, который Розелла должна была вставлять в уретру матери, чтобы обеспечить мочеиспускание. Мой взгляд переместился под туалетный столик, где бмли сложены упаковки памперсов для взрослых. Почему-то сразу подумалось: кто-то где-то производит весь этот хлам и успешно торгует им. И даже нет необходимости снижать цены, ведь спрос существует всегда. Потому что если и есть в жизни какая-то определенность, то ее можно сформулировать так: проживешь долго — закончишь в памперсах. Даже если тебе не повезет и, скажем, лет в сорок тебя сразит рак матки, все равно на финише тебя настигнут памперсы. И…
Случилось то, чего я старательно избегала на протяжении всего этого дня.
Не помню, как долго я плакала — горько и безутешно. Эмоциональные тормоза отказали. Я сдалась под натиском горя. Меня захлестнуло шквалом отчаяния и вины. Отчаяния оттого, что теперь я была совсем одна в этом большом и жестоком мире. А вины оттого, что всю свою сознательную жизнь я пыталась вырваться из-под опеки матери. Теперь, когда я навсегда освободилась от нее, меня мучил вопрос: а из-за чего, собственно, мы спорили?
Я крепко ухватилась за края раковины. Резко подступила тошнота. Я упала на колени, и мне удалось вовремя доползти до унитаза Виски. Еще виски. И желчь.
Я кое-как встала. Коричневатая слизь капала с моих губ на парадный черный костюм. Я подошла к умывальнику, включила холодную воду, подставила рот под струю. Потом схватила большую бутыль жидкости для полоскания «Лаворис» — почему только старушки покупают «Лаворис»? — отвинтила пластиковую крышку, влила в себя добрые полпинты этой вяжущей бурды со вкусом корицы, погоняла ее во рту и сплюнула в раковину. Потом побрела в спальню, на ходу скидывая с себя одежду.
Когда я добралась до кровати матери, на мне были только лифчик и колготки. Я порылась в ящиках комода в поисках майки… но тут вспомнила, что моя мама не принадлежала к поколению «Гэп». Так что пришлось остановить свой выбор на старенькой кремовой водолазке: винтаж сорок второго года из серии «пойти с ребенком на финал игры Гарвард-Иель». Сняв нижнее белье, я надела водолазку, натянув ее до колен. Она была в катышках, и шерсть щипала кожу. Но я не обращала внимания. Я откинула покрывало и забралась в постель. Несмотря на флоридскую жару в квартире, простыни оказались удивительно холодными. Я схватила подушку и прижала ее к себе, как будто сейчас она была единственной моей опорой.
Меня вдруг охватила острая потребность обнять своего сына. И я снова расплакалась, ощутив себя маленькой потеряшкой. Мне был отвратителен этот внезапный приступ жалости к себе. Вскоре комната начала раскачиваться, как лодка в мятежных волнах. И я провалилась в сон.
Начал трезвонить телефон.
Я не сразу очнулась. В комнате горел ночник. Я сощурилась, вглядываясь в экран будильника на тумбочке — из далеких семидесятых, он раздражал своими допотопными цифрами. 9.48 вечера. Я проспала около трех часов. Я сняла трубку. Удалось лишь пробормотать:
Алло?
…мой голос был таким заспанным, что, должно быть, казался полукоматозным. На другом конце трубки повисла долгая пауза. Потом я расслышала женский голос:
Извините, ошиблась номером.
Раздались короткие гудки. Я положила трубку. Погасила свет. Накрылась одеялом с головой. И мысленно взмолилась, чтобы этот ужасный день поскорее закончился.
3
