забавной.
Лефортово и Саратов сделали из него эксперта по тюремному быту, но на зоне он оказался впервые и пришел к выводу, что со времен Солженицына в жизни зэков мало что изменилось. Как и у Ивана Денисовича, день у Эдуарда Вениаминовича начинался в 5.30 с сиреной вместо будильника. На самом деле он начинался даже раньше, потому что Эдуард привык вставать в пять. Под дружный храп спящего барака он лежал поверх одеяла и старался следить за дыханием. Этот момент принадлежал ему целиком, он любил его, наслаждался им. Часов у него не было, и он не мог знать точно, когда прозвучит побудка, но к этому моменту всегда чувствовал себя, как исправный мотор, готовый завестись с пол- оборота. И вот взревела сирена, завопили, изрыгая проклятия, тюремщики, с верхних нар посыпались на пол зэки, все орут и ругаются, процесс пошел.
Сперва весь барак устремляется в туалет, на ходу улучив минутку, чтобы покурить во дворе. Эдуард же, как один из немногих некурящих, пользуется этим, чтобы посрать в первых рядах. Кишечник у него работает, как часы, однако Эдуард замечает, что дерьмо на зоне воняет гораздо сильнее, чем на воле и даже в тюрьме. Он заметил также, что если испражнения зэков чрезвычайно вонючи, то здешние мусорные баки, напротив, совсем не пахнут. Дело в том, что, кроме окурков, других органических отходов в них нет: все органическое в той или иной степени съедобно, а все съедобное – съедается. Таков лагерный закон.
В 6.30 – первое построение. Фамилия, имя, отчество, статья, по которой осужден. Переклички происходят три раза в день, и поскольку в лагере восемьсот заключенных, каждая длится не меньше часа. Летом даже приятно: стоишь и загораешь, но зимнее построение – удовольствие маленькое. Эдуард считает, что ему повезло: он попал сюда в мае, у него было время привыкнуть. После построения – зарядка, полчаса коллективной гимнастики, а потом – наконец-то! – наступает время завтрака. Восемьсот наголо обритых мужиков партиями запускаются в громадную столовую. Звяканье ложек, чавканье, короткие, мгновенно затухающие ссоры, и надо всем этим плывет непонятного происхождения музыка, то ли
В отличие от тюрем, в которых он сидел, Энгельс – это лагерь, где надо работать, потому что работа считается фактором перевоспитания: после завтрака – все на работу. Отличительная черта работы на зоне состоит в том, что, как правило, она совершенно бессмысленна. В те дни, когда Эдуарда перевели в Энгельс, там шли проливные дожди, и лагерную территорию затопило. Администрация объявила, что земля на плацу, где трижды в день происходили переклички, должна быть сухой, в противном случае весь контингент будет лишен телевизора: Эдуарда это не волновало, но для других могло стать настоящей трагедией. Работы по осушению вылились в откровенный фарс: ходившие гуськом заключенные с утра до вечера стаканами вычерпывали на плацу воду из луж, которые тут же наполнялись дождем. Эдуард подумал, что было бы разумнее выложить кирпичом стоки для отвода воды. Он даже хотел сказать об этом кому-нибудь из начальства, но, к счастью, воздержался, сообразив, что, если администрация действует именно так, значит, сизифов труд – не что иное, как старая лагерная традиция. Как утверждают ветераны ГУЛАГа, нет ничего унизительнее, чем тратить последние силы на бессмысленную, никому не нужную работу: рыть яму только для того, чтобы идущий за тобой ее закапывал, и так без конца. Хороший зэк – зэк сломленный, неспособный к сопротивлению, цель администрации – сделать его таким.
В свои шестьдесят Эдуард считается пенсионером и потому освобожден от тяжелых работ, но ему не позволяют писать, читать или медитировать, как в Лефортово или Саратове. Ему запрещено до вечера возвращаться в барак к книгам и тетрадям, он занимается уборкой, бессмысленной, как и все остальное. Дочиста отмыть лагерные сортиры – на это уходит не больше часа. Ему же на эту работу дают четыре. Ладно, он будет делать это четыре часа. Он повторит всю процедуру четырежды, никакой унитаз не может сверкать ярче, и никто – абсолютно никто – не сможет упрекнуть его в том, что он саботирует.
Его рвение вовсе не только внешнее, показушное. Внутренне он тоже не простаивает. Набившие оскомину занятия, повторяющиеся изо дня в день, пробуждают мечтательность, а ведь праведник Паша Рыбкин, он же саратовский йог, его предупреждал: мечтательность – состояние, противоположное медитации. Не более чем фоновый шум мыслительного аппарата, который большинство людей даже не замечают, а между тем это наивернейший способ попусту потратить время и энергию. Чтобы не впасть в этот морок, Эдуард либо считает вдохи и выдохи, удлиняя их и концентрируясь на движении воздуха от ноздрей до низа живота, либо медленно, вдумываясь в каждую строчку, декламирует стихи, какие знает наизусть, либо – чаще всего – пишет. Разу ме ется, в уме, как за полвека до него делал Солженицын: сочиняя фразу за фразой, абзац за абзацем, постепенно закладывая их в память и таким образом расширяя изо дня в день и без того впечатляющие возможности своего жесткого диска.
Внутренним распорядком колонии писать не запрещено, но на это почти не остается времени: не более часа вечером. С другой стороны, любая писанина возбуждает любопытство вертухаев, но не вызывает у них уважения, как это было в предыдущих местах заключения. И вот однажды один из таких типов, упертый и подозрительный, потребовал, чтобы Эдуард показал ему свою тетрадь. Молча, с угрожающим видом долго ее листал и в конце концов спросил: «Ты тут пишешь про меня?» В тот день все обошлось, но впредь Эдуард старается излагать более дипломатично и сдержанно, надеясь, что, когда он выйдет на волю, память поможет ему все восстановить.
5
Как рассказать то, к чему я собираюсь приступить? Слова не идут с языка, разбегаются, не желая складываться во фразы. Если вам не довелось это пережить, вы и представить себе не можете, что это такое. Я, например, не могу. Кроме Эдуарда, я знаю еще одного человека, которому выпало такое. Мой лучший друг Эрве Клерк. Он все рассказал в своей книге, написанной в форме эссе о буддизме и названной «Все как оно есть». Мне эти слова нравятся больше, чем те, которые употребил Эдуард, но говорить я собираюсь о его опыте. По крайней мере, попытаюсь.
Он прекрасно помнит момент, когда это произошло. Ничего необычного, все, как всегда. Он был занят мытьем аквариума в кабинете у одного из старших офицеров. В такого рода заведениях в кабинетах старших офицеров обязательно стоят аквариумы. Они что, все любят рыбок? А если нет, то можно ли попросить, чтобы аквариум убрали? Скорее всего, об этом просто никто не задумывается. Что до Эдуарда, то он только «за»: мыть аквариум гораздо приятнее, чем чистить сортиры. Сачком он переносит рыбок в таз, затем ведром вычерпывает воду из аквариума и моет губкой его стенки. Работая, он не забывает следить за дыханием. Он спокоен, собран, внимателен. И не ожидает ничего необычного.
Внезапно все замирает, останавливается. Время, пространство. Но это не смерть. Все вокруг выглядит по-прежнему: аквариум, рыбки, кабинет начальника, небо за окном, но ощущение такое, будто все это существовало лишь в его воображении и вдруг стало осязаемой реальностью. Возведенное в квадрат, проявленное и тут же исчезнувшее. Его втянула в себя пустота, плотная, как ничто другое, и возникшее отсутствие – более осязаемо, чем все сущее на свете. Он – нигде, и он, безусловно, всем своим существом,
Можно назвать это трансом, экстазом, мистическим опытом. Мой друг Эрве утверждает: это – похищение.
Мне хотелось бы описать все более подробно, с убедительными деталями, но чувствую, что я в состоянии лишь нагромождать бессмыслицы. Мутная прозрачность, насыщенная пустота, вибрация неподвижности – я могу продолжать в том же духе и дальше, но ни я, ни читатель не продвинемся ни на йоту. Сравнивая и описывая их опыт и слова, которые они употребляли, я могу добавить к сказанному лишь следующее: и Эдуард, и Эрве абсолютно уверены в том, что – один тридцать лет назад в парижской квартире, другой – в кабинете начальника колонии № 13 города Энгельса – поняли и испытали то, что буддисты называют
