разочаровала. Чтобы я не переживал за него, он сообщает, что у него несколько любовниц, совсем молоденьких, так что большую часть ночей он проводит не здесь. С детьми он продолжает видеться, это для него важно. Да, с
Перейдем к жизни общественной. Напрямую я этого, конечно, не говорю, но и так ясно, что ситуация тупиковая. Исторический шанс, если допустить, что он действительно был, безвозвратно утерян. Каспаров, затравленный властями, и не попытался выставиться кандидатом, и после того, что, даже мягко выражаясь, нельзя назвать «неудачей в президентской гонке», «Другая Россия» практически прекратила существование. И все же Эдуард не опускает рук. Он создает новое движение под названием «Стратегия 31» – ссылка на статью 31 конституции, которая гарантирует свободу собраний. Суть его в том, что участники движения приходят на Триумфальную площадь 31 числа в те месяцы, где тридцать один день. Обычно митингующих собирается не больше сотни, полицейских же – впятеро больше, и все заканчивается тем, что вторые арестовывают несколько десятков первых. Таким образом, Эдуард регулярно попадает на несколько дней за решетку. Иностранные корреспонденты – по привычке – делают из этого новость для своих изданий. Кроме этого, он пытается собрать «национальную ассамблею оппозиционных сил» – этот проект вызывает энтузиазм у старых демократов и борцов за права человека, но Каспаров ему противодействует, собираясь выдвинуть собственную платформу. Теперь они – соперники, но даже их противоборство выглядит как-то скучно. Эдуард радуется тому, что на его интернет-сайте больше посещений, чем у Каспарова.
Что еще? Литературная продукция. С нашей последней встречи он опубликовал три книги: стихи, сборник статей и воспоминания о войне в бывшей Югославии. Но сегодня писательство невозможно считать серьезным занятием. Денег практически не приносит, тиражи – в пределах пяти тысяч, самое большее – шесть, переизданий почти не бывает: на жизнь он зарабатывает, главным образом, сотрудничая внештатно с российскими глянцевыми журналами типа наших
Ну, вот, повестка исчерпана. Уже четыре часа ночи, в тишине слышно, как журчит холодильник. Он рассматривает перстни у себя на пальцах, поглаживает мушкетерскую бородку: не из «Двадцати лет спустя», а из «Виконта де Бражелона». Я свои вопросы уже задал, а ему не приходит в голову спросить что-нибудь у меня. Ну, не знаю: может быть, обо мне самом. Кто я, как живу, женат ли, есть ли дети? Какие страны предпочитаю – холодные или жаркие? Кого люблю больше – Стендаля или Флобера? Натуральный йогурт или фруктовый? Что за книги пишу: ведь я же писатель? Он утвер ждает, что интерес к людям – часть его жизненной программы, и, наверное, встреть он меня в тюрьме, с каким-нибудь ярким преступлением за плечами, он нашел бы, о чем спросить, но здесь расклад совсем иной. Я – его биограф: я спрашиваю – он отвечает, а ответив, молчит, рассматривая свои перстни и ожидая следующего вопроса. И я прихожу к выводу, что и речи быть не может о том, чтобы беседовать таким вот образом еще несколько часов и что я прекрасно обойдусь тем, что у меня есть. Встаю, благодарю за кофе и за то, что он уделил мне время, и когда уже выхожу за порог, он задает мне один-единственный вопрос:
– А все-таки странно. Почему вы решили написать обо мне книгу?
Он застал меня врасплох, но я стараюсь ответить как можно искреннее: потому что у него – или у него
И тут он произносит фразу, которая меня потрясает. С сухим смешком, глядя в сторону:
– Дерьмовая была жизнь, вот так.
3
Оставлять такой конец мне не хотелось. Думаю, ему бы он тоже не понравился. Кроме того, мне кажется, что всякий человек, который имеет смелость судить чужую карму и даже свою собственную, может не сомневаться – он ошибется. Как-то вечером я поделился этим соображением со своим старшим сыном Габриэлем. Он работает в кино, и мы уже написали вместе два сценария для телевидения. Мне нравится обсуждать с ним написанное: эта сцена пойдет, эту надо выбросить.
– Дело в том, – говорит он, – что тебе очень не хочется выставлять его лузером.
Я киваю головой.
– А не хочется почему? Потому что ты боишься его обидеть?
– Да нет, дело не в этом. Ну, или совсем чуть-чуть. Главное, что эта концовка не удовлетворяет меня. И читателям она не понравится.
– Тогда другое дело, – замечает Габриэль и начинает приводить в пример великие книги и великие фильмы, где герои кончают жизнь в полном убожестве. – Взять хотя бы «Бешеного быка»: в последних сценах боксер, которого играет Де Ниро, предстает в самом жалком виде, совершенно опустившимся. Он потерял все: жену, друзей, дом, он ведет нищенское существование, обрюзг, зарабатывает на жизнь, выступая клоуном в какой-то забегаловке. Сидя перед зеркалом в своей уборной, он ждет вызова на сцену. Его зовут. Он с трудом поднимается и, перед тем, как выйти, бросает последний взгляд в зеркало, пошатываясь, делает несколько боксерских движений и не очень разборчиво, едва слышно бормочет про себя: «
Конец потрясающий, рвущий душу.
– И это в сто раз лучше, чем если бы его показали этаким победителем, стоящим на подиуме. Нет, как хочешь, но показать Лимонова в конце, после всего, что ему пришлось пережить, ликующим по поводу того, что в
Он прав. И все же что-то меня стесняет.
– Ладно. Взглянем на дело с другой стороны. Как ты себе представляешь идеальный конец? То есть что бы ты сделал на моем месте? Показал бы, как он приходит к власти?
– Нет, пожалуй, это было бы чересчур. Но в его программе есть пункт, который он не выполнил: создать свою религию. Было бы хорошо, если бы он бросил политику, где ему, откровенно говоря, ничего не светит, вернулся на Алтай и основал бы там секту. Стал бы гуру, как барон Унгерн. Или, еще лучше, праведником, наставником, мудрецом.
Теперь гримаса появляется на лице Габриэля.
– Мне кажется, – говорит он, – я знаю, какой конец тебя бы устроил: если бы его убили. Это было бы гармоничным завершением его жизни: героическая смерть вместо прозаического угасания на больничной койке от рака простаты. И твоя книга будет продаваться в десять раз лучше. А если его отравить полонием, как Литвиненко, то в сто раз лучше, и во всем мире. Скажи своей матери, пусть она поговорит об этом с Путиным.
А что думает об этом сам Лимонов?
Однажды сентябрьским днем мы вместе поехали за город. Я думал, на какой-нибудь митинг, оказалось – нет, надо было посмотреть дачу, которую его тогдашняя жена, хорошенькая актриса, недавно купила – в двух часах езды от Москвы. На самом деле оказалось, что это не дача, а целая усадьба – настоящее поместье. Там был пруд, лужайки, березовая роща.
Огромный, старый деревянный дом – заброшенный и начавший разрушаться. Видимо, он был когда-то великолепен, но его можно отреставрировать, снова сделать красавцем – этим Эдуард и хотел заняться. Сразу по приезде он принялся обсуждать это с местным плотником и при этом вел диалог как человек, который сам много чего умеет делать руками, знает, как говорить с рабочими, и не даст себя облапошить. Пока они разговаривали, я пошел погулять по саду, заросшему некошеной травой, и, повернув обратно, в просвете между деревьями увидел ярко освещенный солнцем маленький черный силуэт в задиристой, петушиной позе, с задранной вверх бороденкой. Ему шестьдесят пять, у него восхитительная жена и восьмимесячный ребенок, – подумалось мне. Может, ему надоели войны, бивуачная жизнь, нож за голенищем, тюремные шконки, кулаки полицейских, которые ранним утром колотят в дверь камеры? Может, ему хочется спрятать свой чемодан в кладовку? И обосноваться здесь, в деревне, жить в красивом доме, как в былые времена жили помещики? На его месте мне бы хотелось именно этого. Мне
