Я встал из-за стола, пошел в ванную и помыл лицо холодной водой. В последние годы я стал замечать, что становлюсь все больше похожим на отца. Поэтому я стараюсь реже смотреться в зеркало. Лицо становится безжизненным и чужим. Все, что со мной происходит, в общей форме называется ностальгией. Ни по чему конкретному. По прошлой жизни, по яхт-клубам, в которых я никогда не занимался, по чужим девушкам с раскачивающейся походкой, по самому себе, по миру без маккавеев. Я сунул голову под кран и немного пришел в себя. Опять я стал пить каждый день. Я почти не пьянел. Но я стал плохо переносить человеческие голоса. В общем, мне жилось неплохо. Пока еще была работа, крыша, я не умирал от любви. А то, что жизнь стала рассчитываться на недели, а не на годы, было только вопросом привычки. Сенька- фотограф продолжал что-то рассказывать из-под двери, и я время от времени мычал в ответ, делая вид, что слушаю. '...Постелили им за шкафом, и я преспокойно заснул. А просыпаюсь оттого, что Самойлов пробирается в ванну, а Гришка его перехватывает по пути и ему шепчет. Тяжелым трагическим шепотом -- никогда не забуду: 'Ты мне просто отдай свои трусы, а когда она вернется из ванны и увидит на мне твои плавки, то все будет в порядке'. И она действительно поорала сначала: 'Свинья, ты не Леша, ты куда меня привел, где Леша, нет, ты не Леша!' И тут он ей шепчет, как удав: 'Тише, тише, молчи, я -- Леша!' И ты представляешь, ее это убедило...'
Я причесал волосы ладонью и вышел из ванной. Шкловец спал калачиком, подложив обе ладони под щеку. Маккавеи в такой позе не спят... Сенька тоже это понял. 'Я вот чего думаю,--сказал он,--а может быть, этот законспирированный маккавей -- сам Гришка Барский! Способность убеждать -просто феноменальная. Прирожденный мелкий фюрер!'
-- Все, замолчи, я тебя больше не слушаю! -- ответил я. -- [1 ]Ты превратился в натурального охотника за ведьмами.
-- Еще бы не превратиться, когда какая-то сволочь следит за каждым моим шагом!--возмутился фотограф.
-- Да и пусть контролирует. Не Барский же! Ну, трахался человек когда-то двадцать лет назад в чужих трусах! Чего ты сам не делал двадцать лет назад?! При чем тут маккавей?
-- При том, что за нашей спиной что-то происходит! Напряжение такое, что страшно жить. -- Фотограф утер глаза и выругался.
Сень, ты стал как Арьев, у тебя банальный страх смерти. Помолись вечерком, отключи телефон и спи. Умереть во сне не больно. Может быть, выяснится, что ты тоже маккавей. Живешь двойной жизнью и ничего об этом не подозреваешь. Спишь на спине, детей у тебя нет! Ты--маккавей, я--маккавей. Это мировая зараза, хуже любого СПИДа!
Глава третья
ИЕРУСАЛИМ НЕЗЕМНОЙ
(сценарий ко дню рождения патриарха)
Марш Бетховена. По вечернему Иерусалиму движется траурный кортеж лимузинов. На переднем -- черный флажок президента, шестиугольный крест и еще какой-то флажок, которого никто не знает. И не узнает, потому что это вообще не флажок, а тряпочка. На тряпочке выдавлено слово на языке птиц. В городе происходят праздничные перезахоронения. За кортежем мчатся вороные мотоциклисты, их приблизительно четыре. Прохожие стоят в тени на тротуарах и едят маргарин, несоленый, прямо от пачки. Откусывают его вместе с бумагой. На маргарине печальная траурная кайма. Все индекс двести. (Эту сцену снимать очень трудно, потому что многих актеров тошнит, но не рвет. Поэтому в городе привычная праздничная обстановка, но просто всех немного мутит.)
Возле дворца президента кортеж приостанавливается, но в этот момент картина резко меняется -- сначала исчезают мотоциклисты и часть водителей, потом на пустынной булыжной мостовой остается два человека, опирающихся на лопаты. Они уже не во фраках, а в какой-то дерюжке серого цвета. Вместо четырех мотоциклистов остается один юноша-дебил с полуоткрытым ртом.
После этого Иерусалим пустеет, двое спутников передергиваются, слегка оправляют ветхую одежду, но при этом продолжают гнусаво между собой беседовать. 'Хоронить тоже надо с умом! -- заявляет маккавей постарше. -Спят с кем ни попадя, а теперь поди разберись. Кладбище -- не свалка!' Время позднее, третья стража. Оба окончили медицинский колледж по классу перезахоронений. Оба нюхают табак. Лица прекрасны. Врачи. Снова современный город. Толпа наблюдает, как высохшая женщина-инвалид пытается из автомашины пересесть в инвалидное колесное кресло. Она каждый раз промахивается мимо кресла и падает, ударяясь протезом. Все смотрят с сочувствием, у мужчин глаза на мокром месте. Маргарин уже никто не ест, но на всех углах стоят большие боксы с пачками маргарина на случай вечернего голода. Голос диктора рекламирует домашний морализатор 'Эрнест-12' и противозачаточный порошок 'Бедная Мария', которым посыпают с самолетов. Толпа озирается в такт, пытаясь понять, откуда слышится голос. Про
женщину-инвалида все забыли, и она уползает к своим. Снова город пустеет. Последними исчезают мусорщик с алюминиевым бачком -- небритый, с впавшими глазницами, волосы неопрятными кустиками торчат из носа, и маленький мальчик, который играет на скрипке 'сурка'. Это маленький Чарльз Бетховен. Он очень любит сурков и вообще выделяет грызунов. В семье у него абсолютный слух по женской линии. Потом мальчик тоже исчезает. Остается один мусорщик, но теперь это энергичный нахал в серой форме монашеского ордена. Иерусалим снова пуст. Видно, что в нем никого нет, кроме этих неопрятных серых монахов.
ГОЛОСА.
-- Где все?
-- Их побило. Газ 2020. Ничего, снова зародятся на материальном плане.
-- Кто же они?
-- Это девственники.
Центральные улицы современного города.
ГОЛОСА.
-- Вчера было еще два случая материализации маккавеев -- оба взглядом гнули вилки.
-- Серебро?
-- Нет, мельхиор.
Смены современного Иерусалима небесным городом маккавеев учащаются, переходя естественно один в другой. Монастырь еврейского братства. В коридорах висят портреты хасманеев в круглых очках, муляжи. В полутемной келье сидит жгучий брюнет и ковыряет кожу на пятках. Видно, что мозг его напряженно работает. Одет девственником, но в драных теннисках, через которые ковырять пятки не очень-то и удобно. Становится ясно, что он переписывает евангелия и сейчас принимается за русские, потому что справа лежит длинный список имен, в который он постоянно заглядывает. В кадре русские имена (ТВЕРДИЛО, ТОМИЛО, ГРОМИЛО, ЖДАН). Неожиданно он ревностно бьет себя в лоб и что-то восклицает по-аркадски. Потом выписывает гусиным пером на отвратительном обойном рулоне:
'Евангелия от ТВЕРДИЛО', 'Второе письмо коринфянам от ЖДАНА'. Невдалеке от обойной бумаги стоит блюдо желтой
кладбищенской моркови. На горизонте -- Иерусалим. Солнце недавно село. Небо в сполохах. Монах в очках рассматривает морковь со всех сторон и недоверчиво сплевывает.
ГОЛОСА.
-- А где поэты?
-- Все побегши.
Слышно постукиванье и клацанье сандалий -- маккавеи бродят по пустому городу.
-- Будет конкурс стихов -- все постепенно спустятся вниз.
-- В каком городе состоится конкурс?
-- В обоих.
ГОЛОС ДИКТОРА.
Вчера еще тут град шумел (хмыкает). Время не в длину, оно наизнанку; (озабоченно) опять арабами пахнет, что это за запах? Такой спертый запах с душком, не очень конкретный.
СОВРЕМЕННЫЙ ГОРОД. Проверяют документы у слепых. Девушке во сне снится возлюбленный маккавей. Звонок в дверь. Она испуганно просыпается и вскакивает. В дверях стоит отвратительный студент с бородкой клочьями. Надпись на майке: 'Я -- студент'. Флажок с птичьей надписью, которая была на лимузине. В руках у студента согнутая вилка. Площадь в старом городе маккавеев. На ящике из-под вермута сидит старец Н. и что-то злобно бормочет. Диктор переводит: 'затворите за собой рыбные ворота!' Идет подготовка ко дню Д. Жгут русские книги.
