эти выстроены на песке; Мисси всегда была домашним ребенком и не располагала людей к общению. К тому времени, как ей стукнуло двадцать, ее мать и тетка уже успели смириться с перспективой выносить безжалостно стесненные обстоятельства вплоть до гробовой доски, каждая до своей. Со временем Мисси унаследует дом своей матери и пять акров земли, но расширить это хозяйство будет некому, так как Хэрлингфорды по женской линии практически никаких прав не имели.
Конечно, им удавалось сводить концы с концами. У них была корова породы джерси, дававшая удивительно жирное, богатое сливками молоко, а также роскошных телят; одну телку породы джерси хозяйки когда-то оставили, и та была просто великолепна. Кроме того, им принадлежало полдюжины овец, три дюжины рыжих род-айлендских кур, дюжина отборных уток и гусей, пара избалованных белых свиней, регулярно поросившихся и приносивших молочных поросят, лучших в округе, так как их не запирали в хлев, а позволяли свободно пастись, и так как, кроме отходов со стола Миссалонги и огорода, они поедали и отбросы из чайной Джулии. Огород, бывший вотчиной Мисси, давал овощи круглый год — Мисси была с растениями на короткой ноге. И еще у них был скромный сад — десяток яблонь различных сортов, персиковое дерево, вишня, слива, абрикосовое дерево и четыре груши. Цитрусовых у них не было — в Байроне слишком холодные зимы. За свои фрукты, масло и яйца они получали от Максвелла Хэрлингфорда гораздо меньше, чем могли бы выручить в любом другом месте, но продавать на сторону перекупщику, не являющемуся Хэрлингфордом, было делом неслыханным.
Еды у них всегда хватало; что делало их бедными, так это отсутствие денег. Не имея возможности получать жалованье и будучи бесстыдно обираемы теми, кто по справедливости должны были бы поддерживать их, они сильно зависели от наличных денег, означавших для них и одежду, и кухонную утварь, и лекарства, и новую крышу, и тысячу других вещей. Вечно под угрозой вынужденной продажи овцы, или теленка или нового помета поросят, они не могли себе позволить расслабиться в своем вечном состоянии финансовой бдительности. То, что эти две женщины, мать и тетка, действительно всем сердцем любили Мисси, выражалось только в одном: ей позволялось тратить на библиотеку деньги от продажи масла и яиц.
Чтобы чем-то заполнить пустоту дней, леди из Миссалонги постоянно что-то вязали, плели и шили и были рады подаркам в виде шерсти, ниток и полотна, которые получали на Рождество и в дни рождений. В свою очередь и они дарили кое-что из того, что производили с помощью своих иголок и крючков, но большая часть шла в кладовку.
То, что они с такой молчаливой безропотностью приняли законы и правила, навязанные им людьми, не имеющими никакого понятия об одиночестве и горечи благородной бедности, не свидетельствовало о том, что им недоставало силы духа или мужества. Просто они родились и жили во времена, когда еще не разразились великие войны и промышленная революция не принесла своих плодов, когда работа за плату и связанные с ней разнообразные удобства и удовольствия были предательством их представлений о жизни, семье и женственности.
Никогда благородная бедность так не давила на Друсиллу Райт, как по утрам в субботу, в то время, как она пешком входила в Байрон, пересекала его и выходила к тем местам, где вдоль склонов величественных гор между городом и рукавом Джеймисон Вэлли стояли шикарные резиденции наиболее состоятельных Хэрлингфордов. Друсилла шла к своей сестре Аурелии на утренний чай, и пока она устало тащилась, ей иногда вспоминались молодые годы, когда они обе были девушками, и были помолвлены, и она, Друсилла, ценилась на рынке невест гораздо выше сестры. Это паломничество она совершала в одиночку — для больных ног Октавии семь миль пути были слишком суровым испытанием, а Мисси настолько проигрывала дочке Аурелии Алисии, что этот контраст был просто непереносим. О том, чтобы держать лошадь, и речи не могло быть, ведь свободно пасущаяся лошадь нанесла бы насаждениям Миссалонги непоправимый ущерб. Если леди из Миссалонги не могли идти пешком, они просто оставались дома.
Аурелия также вышла замуж за человека со стороны, но, как оказалось, гораздо более удачно. Эдмунд Маршалл имел должность главного управляющего на разливочном заводе и обладал талантом практического руководства, чего как раз не доставало всем Хэрлингфордам. Теперь Аурелия обитала в двадцатикомнатном дворце а-la Тюдор, выстроенном на четырех акрах парка, засаженного сливовыми деревьями, рододендронами, азалиями и декоративными вишнями. Целый месяц, начиная с конца сентября, этот парк имел совершенно сказочный вид. В распоряжении Аурелии были слуги, лошади, экипажи и даже автомобиль. Сыновья ее, Тэд и Рэндольф, были отданы в ученики к своему отцу на разливочный завод и, говорят, подавали большие надежды — Тэд на бухгалтерском поприще, а Рэндольф в области контроля за качеством.
У Аурелии была еще дочь — обладавшая всеми теми качествами, которых недоставало дочери Друсиллы. У них двоих лишь одно было общее: и та и другая были старыми девами в возрасте тридцати трех лет. Однако, если в случае Мисси никто никогда и не покушался на то, чтобы она изменила свой статус, Алисия оставалась одинокой по совершенно другой — романтичной и горестной — причине. Жених ее, которому она ответила согласием в девятнадцать лет, лишь за несколько недель до их свадьбы был насмерть растоптан взбесившимся рабочим слоном, и с тех пор Алисия приходила в себя от этого удара. Монтгомери Мэсси был единственным сыном в семье знаменитых цейлонских чайных плантаторов, очень и очень богатых. Алисия сохраняла по нему траур в полном соответствии с его социальной значимостью.
Целый год она носила черное, потом, в течение двух лет, только сизо-серое или бледно-лиловое: цвета, считавшиеся полутраурными. Затем, в двадцать два года, она объявила о завершении периода уединения и открыла магазин дамских шляп. Как раз в это время ее отец приобрел старый галантерейный магазин, и большой магазин одежды Херберта Хэрлингфорда стал излишним. Вот тут и пригодился единственный настоящий талант Алисии. В соответствии с традицией магазин должен был быть записан на имя матери Алисии, но никто, и меньше всего ее мать, не питал никаких иллюзий относительно того, кому на самом деле принадлежал этот бизнес. С самого момента своего открытия шляпный магазин, названный Cjiez Chapeau Alicia, стал пользоваться бешеным успехом, привлекая клиентов даже из такой дали, как Сидней, — настолько восхитительно милым, модным, ласкающим взор оказался соломенно-тюлево-шелковый конфекцион Алисии. К себе в пошивочную она наняла двух родственниц, не имеющих ни земли, ни наследства, а Корнелия, ее одинокая тетушка, исполняла роль аристократической дамы-продавщицы. Сама же Алисия занималась фасонами и помещением прибыли в банк.
И когда все уже было решили, что Алисия будет горевать по возлюбленному до скончания своих дней, она вдруг объявила о своей помолвке с Уильямом Хэрлингфордом, сыном и наследником сэра Уильяма Третьего. Ей уже было тридцать два, а будущему жениху едва исполнилось девятнадцать. Свадьба была назначена на первый день грядущего Октября; и тогда пришел бы конец долгому ожиданию, виновницей которого явилась супруга сэра Уильяма Третьего, леди Билли; узнав о готовящейся помолвке, она предприняла попытку отстегать Алисию кнутом. Сэр Уильям Третий был вынужден запретить брак до того дня, когда жениху исполнится двадцать один год.
Друсилла Райт, не испытывая вовсе никакой радости, прошагала вверх по ухоженной, посыпанной гравием дорожке, ведущей к Mon-Repos, и, взявшись за дверное кольцо, постучала с силой, происходившей от смешанного чувства раздражения и зависти. На стук отозвался дворецкий, надменно сообщив ей, что госпожа Маршалл пребывает в малой гостиной, и провел туда Друсиллу, сохраняя невозмутимый вид.
Внутреннее убранство Mon-Repos носило такой же отпечаток продуманной изысканности, как и фасад, и сад вокруг дома; филенчатые двери из заморских светлых пород древесины, шелковые и бархатные обои, парчовые драпировки, эксминстерские ковры ручной работы, мебель эпохи Регенства — и все это умело развешано и расставлено с целью подчеркнуть все достоинства просторных комнат и вкус их обитателей. Никакой нужды в коричневом цвете здесь, где явно не заботились об экономии и скромности, не было. Сестры расцеловались. Они походили друг на друга во многих отношениях более, чем любая из них на Октавию или Джулию, или Корнелию, или Августу, или Антонию; в обеих была некая надменная холодность, и улыбались они совершенно одинаково. Несмотря на полярную разницу в общественном положении, сестры ладили между собой гораздо лучше, чем со всеми остальными; и лишь непримиримая гордость Друсиллы не позволяла ей брать деньги у Аурелии.
После окончания ритуала приветствия они уселись друг напротив друга за маленький, украшенный орнаментом столик, удобно расположившись на обитых бархатом стульях. Чуть погодя им подали китайского чаю и две дюжины пирожных, и только тогда они перешли к делу.
— Ну, какая польза, Друсилла, быть гордой? Я ведь прекрасно знаю, как вы нуждаетесь в деньгах, —
