началось... Нет, он все тот же. Терпение. Опять придет весна. Она приходит и к старым деревьям...
Дюма поднял бокал, и Катрин подумала, что Александра ничему не научила жизнь. Он беспечен, как в юности. И, улыбаясь, она вспоминала о сюртуке, который когда-то чинила ему и разглаживала перед премьерой 'Антони'. Эта реликвия до сих пор висела у нее в шкафу...
Год шел за годом. Одна весна сменялась другой. Но в Париже уже не интересовались автором 'Трех мушкетеров'. Дюма мастерил пьесы, судился со своими противниками, обвинявшими его в исторических извращениях, и, несмотря ни на что, по-прежнему был уверен в себе. Когда цензура запретила постановку его драмы 'Могикане Парижа', он написал Наполеону III письмо. Смысл его заключался в следующем: что как тридцать лет назад, так и сейчас во главе французской литературы стоят три человека... 'Это Виктор Гюго, Ламартин и я'. Чиновники долго смеялись. 'Могикане' увидали свет рампы. Но зрительный зал пустовал. Тогда он стал ходить по чужим премьерам.
При возобновлении 'Эрнани' Дюма демонстративно аплодировал своему другу Гюго. На премьерах сына он старался еще больше. Одетый в черный сюртук, в белом пикейном жилете, подпиравшем его толстый живот, он выставлял себя напоказ в средней ложе балкона. Огромный букет, обернутый в белую бумагу, лежал перед ним на барьере. В течение всего спектакля он смеялся, вызывал актеров, кричал 'браво' посреди реплик. Затем, когда вызывали автора, он вдруг подымался с букетом в руках, раскланивался и улыбался направо и налево, посылал дамам воздушные поцелуи, как бы говоря: 'Смотрите, ведь этот мой малыш написал пьесу!'
После этих премьер, точно завидуя сыну, он вновь начинал мечтать о театральных триумфах. Пытался возродить свой Исторический театр. Объявил подписку. Только несколько студентов Политехнической школы, откликнувшись на его призыв, прислали какие-то гроши. Он затеял другое. Под сводами, поддерживающими Венсенскую железную дорогу, в маленьком театральном зале под грохот и паровозные свистки были сыграны его 'Лесники'. Спектакль провалился. И артисты остались на улице. Тогда он их назвал 'труппой Александра Дюма' и подвизался с ними в пригородных театриках, пока не решился покинуть Париж. Он устал от капризов столицы.
Его видят теперь во Флоренции. Он приготовляет ризотто, он размахивает кастрюлей и кричит 'виват', узнав, что Италия объявила Австрии войну. Затем вдруг снова он появляется в Париже. Франкфурт только что разграблен пруссаками, бургомистр Франкфурта повешен. Дюма должен все это видеть своими глазами, он едет во Франкфурт, на место происшествия. Затем пишет роман 'Прусский террор'.
Но журналисты насмехаются над творчеством этого повара-любителя. Не он ли держал ручку от сковороды и переворачивал омлет той рукой, которая когда-то писала 'Королеву Марго' и разоблачала венценосцев. Хорошо! Публика не хочет больше ни его романов, ни театральных пьес, - он только что опять потерпел в Одеоне оскорбительное поражение. Хорошо! Тогда он будет обслуживать публику своей кухней! Да, как повар! Матлот из карпа, приготовленный им, считается шедевром. Кухарка Верона*, искусная повариха, предчувствуя соперника, язвительно говорила о нем: 'С его карпом то же самое, что с его романами. Делают их другие, а он только подписывает. Он страшный хвастун!' Дюма, узнав об этом, возмутился. Он пригласил Верона и попросил поставить свидетелей к плите. Он действовал у плиты сам, матлот был превосходен, и кухарка признала себя побежденной.
_______________
* В е р о н Эжен - известный французский журналист и писатель (1825 - 1889).
Все в кулинарии было подвластно ему. Он щеголял рецептами европейской и африканской кухни. Не меньше, чем своими книгами, он гордился уменьем приготовить 'алжирский мешуи' или кролика, изжаренного в собственной шкуре. Он подавал макароны и осьминога в масле или в сухарях, следуя правилам, установленным метрдотелем трагической актрисы Ристори. Когда у него случались деньги, он сам закатывал обеды, пышно угощая актера негра Олдриджа, только что с огромным успехом сыгравшего в Париже Отелло.
Литераторы частенько встречают его в кухне какого-нибудь провинциального трактира. Он священнодействует, без шляпы, без сюртука, в одной рубашке, с растрепанными седыми волосами, румяный, как Фальстаф. Он начиняет жирную пулярку трюфелями, жарит ее, режет ломтиками лук, передвигает котлы, бросает чаевые поварятам и щиплет толстую кухарку. Он счастлив, как школьник на каникулах. У дверей толпою стоят любопытные. Потом начинается обед. Он ест как слон. Пьет меньше. Вокруг него все уже под хмельком, вокруг него объятия и поцелуи. Затем он уезжает, и хозяйка трактира по высокой цене распродает остатки обеда, приготовленного господином Дюма.
Ему нравится эта популярность. Но грусть все-таки точит его сердце. Вновь бросается он в джунгли литературы. Пробует одно, другое, третье. Выпускает журнал за журналом. Но все они зябнут, будто схваченные морозом. Издатель Леви сокращает ему гонорар. Имя его уже не имеет кредита. Он мечется от одного литературного предприятия к другому. Кое-кто помогает ему. Один из друзей старается иногда устроить на сцену какую-нибудь из его пьес. Но что это за друзья? Тех, с которыми он когда-то делал жизнь, уже нет на свете. Вместе с художником Делакруа все они лежат на кладбище. Все, что было дорого ему, все, что когда-то он любил, все это исчезает. И Дюма начинает думать о своем близком конце.
Но его здоровье, по-прежнему прекрасно, аппетит огромен, по-прежнему он не хочет предаваться отчаянию.
Однажды на представлении пьесы 'Пират Саванны' Дюма замечает среди актеров наездницу, красивую девушку. Галопом на лошади она проскакала через сцену. В ту минуту, когда Дюма после спектакля выходил из театра, она бросилась к нему и поцеловала его. У себя на родине она считала его необыкновенным человеком. Это была цирковая актриса Ада-Исаак Менкен, португальская еврейка, родившаяся в Америке... Вскоре в витринах писчебумажных магазинов появилась серия фотографий, украшенных подписью: 'Ада Менкен и Александр Дюма'. Наездница стояла в одном трико и прижималась к Дюма. Публика возле витрин хохотала. Вскоре Ада Менкен упала с лошади и умерла в Буживале от перитонита. После этого Дюма запрятался в нору. Его популярность съежилась до пределов квартала на бульваре Мальзерб.
Передняя его квартиры была украшена эскизом Делакруа, случайно уцелевшим. В столовой на буфете стояли громадные хрустальные богемские бокалы, экзотические кувшины и пестрый фаянс - остатки редкостей, привезенных из Италии, Алжира, Австрии и России. В спальне над кроватью висел портрет генерала Дюма, черного генерала, сподвижника Бонапарта, оставшегося верным ему. А на противоположной стене помещался портрет Дюма-сына работы Берне. Вот и все осколки былого.
Через дверь доносился голос хозяина дома. Дюма работал, сидя в низком кресле перед столом. Он был в клетчатой рубашке, в просторных панталонах, обутый в красные шлепанцы. Его крупное лицо побледнело и поблекло, усы повисли. Живот неимоверно вздулся. Но в глазах еще бегали прежние искорки. Он теперь писал, думая только о заработке. Писать было неимоверно трудно. Ему казалось, что голова его похожа на дырявую корзину. Он начинал роман и, заблудившись в нем, не доводил его до конца.
Как часто вспоминал о Маке*. Маке и теперь еще имел состояние. Франки, заработанные им вместе с Дюма, не разлетались как дым.
_______________
* М а к е Август - сотрудник Дюма, деятельно помогавший ему до разрыва в 1851 году.
'Милый Маке! - думал Дюма. - Если бы ты был со мной, мы бы написали с тобой еще несколько десятков пьес и романов'.
Потом он багровел, стучал пальцем по столу.
- О, люди! - вздыхал он. - Это все сплетни, сплетни, сплетни.
Он смотрел на часы. Надо было одеваться и ехать в Гавр на морскую выставку - читать лекцию о России и Кавказе. Надо было зарабатывать деньги! Как все это надоело... Из кухни донеслись крики: это шла перебранка между кухаркой и лакеем Томазо.
- Мозье Дума! Мозье Дума! - взывал итальянец.
Дюма не обращал на шум ни малейшего внимания. Он подходил к большому зеркалу и принимал величественную позу. Он репетировал речь и разучивал жесты. Он подергивал плечами, улыбался и аплодировал сам себе.
Потом садился - его мучила одышка.
Он думал о том, что ему не мешало бы подышать горным воздухом. Когда лакей приносил ему ботинки, он еще раз оглядывал себя в зеркале и бормотал:
- Но ты еще молодец!
Как всегда, этот жизнелюбец был доволен собой.
