За этой конспективной записью - плоды не только позднейших 'ума холодных наблюдений', но и непосредственных 'горестных замет' детского и юношеского сердца, которое внезапно смутно ощущало противоречия, проступающие сквозь 'прелесть той семьи'.
Старшие Бекетовы не могли понять не только 'незнакомца странного', 'демоном' ворвавшегося в их семью,- А. Л. Блока, но и свою собственную младшую дочь, полную каких-то неясных томлений и резко сменяющихся настроений. '...меня пять человек, а может и больше', - признавалась она сестре уже на склоне лет3.
'Уже кругом - 1 марта, - говорится в тех же набросках поэмы. - И вот предвестием входит в семью 'демон' (III, 461).
1 марта 1881 года-день убийства народовольцами царя Александра II. Мысль Блока очень глубока и интересна: общественное брожение, напряженность, кризисность проявляют себя всюду, в самых разных жизненных областях.
'Мы знаем гуртовые события, а не судьбы лиц, находившихся в прямой зависимости от них и в которых без видимого шума ломались жизни и гибли в столкновениях. Кровь заменялась слезами, опустошенные города - разрушенными семьями, поля сражений - забытыми могилами',- писал об одном переломном историческом моменте Герцен.
Как в герое блоковской поэмы, так, вероятно, в свое время и в самом авторе 'все сильнее... накоплялось волнение беспокойное и неопределенное' (III, 460) и напряженно искало себе выхода и имени.
Эти настроения, а также родственные и дружеские связи сблизили Блока в начале века с группой так называемых молодых символистов, в особенности с Андреем Белым (псевдоним Бориса Николаевича Бугаева) и с Сергеем Соловьевым.
Символизм - одно из самых сложных и противоречивых направлений в русской литературе рубежа веков. Истоки символизма были довольно многообразны, различные писатели приходили к нему глубоко индивидуальными путями, придавая этому течению крайнюю пестроту, когда даже признанные 'лидеры' его решительно расходились порой друг с другом в определении 'метода чистого символизма'.
С одной стороны, символисты опирались на идеалистические идеи Платона и любили выражать их гетевскими словами: 'Все преходящее только символ'. Для них все становилось мистическим, волнующе неясным. На каждый предмет ложится 'отблеск, косой преломившийся луч божеского'. Каждое событие земной жизни лишь обозначает, символизирует нечто, совершающееся в ином, идеальном, потустороннем мире.
Сама жизнь, по меткому определению современного исследователя Л. К. Долгополова, представлялась символистам 'в виде некоего внешнего покрова, таящего в глубине своей нечто более важное, грозное и хаотическое, но невидимое 'простым глазом'4.
Все это, казалось, должно было далеко увести их - а некоторую часть и действительно уводило!- от 'низменной' действительности с ее злободневными тревогами, нуждами и заботами.
Но, с другой стороны, при всем своем 'отталкивании' от окружающей жизни символисты на самом деле были порождением определенной эпохи, ее 'детьми'.
Как остроумно определил впоследствии Борис Пастернак, 'символистом была действительность, которая вся была в переходах и брожении; вся что-то скорее значила, нежели составляла, и скорее служила симптомом и знамением, нежели удовлетворяла'5.
При дверях стояла эпоха гигантских социальных потрясений, войн и революций, и символисты ощущали уже некие 'подземные толчки', хотя и истолковывали их в религиозно-мистическом духе, пророча скорый 'конец истории' и наступление предсказанного в Апокалипсисе 'страшного суда'.
Не удивительно, что творческие пути многих символистов, в том числе и Александра Блока, оказались достаточно сложным и противоречивым.
В 'Розе и Кресте' наивный собеседник Гаэтана ни-как не может уразуметь происхождения его песенного дара:
Бертран
Так ты воспитан феей?
Гаэтан
Да...
Бертран
И песне
Она тебя учила?
Гаэтан
Да. Она - и море.
В блоковской символике 'море' - это жизнь, народ, исторические движения и потрясения.
Автор одной из новых книг о Блоке А.Н. Горелов заметил, что у современных исследователей существует опасность подвести поэта к поэме 'Двенадцать' 'прямиком, строевым шагом'.
Некогда, в молодости, и самому Блоку тоже все представлялось очень простым: '...высший расцвет поэзии: поэт нашел себя и, вместе, попал в свою эпоху. Таким образом моменты его личной жизни протекают наравне с моментами его века, которые, в свою очередь, едиповременны с моментами творчества. Здесь такая легкость и плавность, будто в идеальной системе зубчатых колес'6.
Это высказано в письме к Андрею Белому 9 января 1903 года. Ровно через два года Белый приехал в Петербург, где вместе с Блоком остро пережил кошмар Кровавого воскресенья. Тогда Александр Блок действительно вступил в свою эпоху, пробужденный отдаленным гулом 'моря' - сначала русско-японской войны, а потом революции 1905 года, и отныне даже 'моменты его личной жизни протекают наравне с моментами его века', - только нет здесь никакой 'легкости и плавности', а есть долгий, трудный, подчас окольный путь к 'высшему расцвету поэзии'.
Первая книга Блока - 'Стихи о Прекрасной Даме' (1905)-была встречена многими символистами восторженно.
'Книжка эта родилась вне временности, - вне современности, во всяком случае', - многозначительно говорилось в одной рецензии, исходившей из этого лагеря. Поэтический дебют Блока явственно противопоставлялся здесь 'злободневности' революционного 1905 года.
'Земная' основа книги действительно была далека от шумящих вокруг событий: это история любви Блока к своей будущей жене, Любови Дмитриевне Менделеевой.
Многие из этих стихов реально, хотя и пунктирно, воссоздают все перипетии развития чувства:
Ей было пятнадцать лет. Но по стуку
Сердца - невестой быть мне могла.
Когда я, смеясь, предложил ей руку,
Она засмеялась и ушла.
Это было давно. С тех пор проходили
Никому не известные годы и сроки.
Мы редко встречались и мало говорили,
Но молчанья были глубоки.
И зимней ночью, верен сновиденью,
Я вышел из людных и ярких зал,
Где душные маски улыбались пенью,
Где я ее глазами жадно провожал.
И она вышла за мной, покорная,
Сама не ведая, что будет через миг.
И видела лишь ночь городская, черная,
Как прошли и скрылись: невеста и жених.
И в день морозный, солнечный, красный
Мы встретились в храме - в глубокой тишине:
Мы поняли, что годы молчанья были ясны,
И то, что свершилось, - свершилось в вышине.
Почти каждая строфа стихотворения поддается педан-тической расшифровке, вплоть до точных дат 'зимней ночи' и 'морозного дня'.
И только одна из мира
Отражается в каждом слоге...
говорит сам поэт. Но недаром 'одна из мира', героиня стихов, которые временами читал ей автор, во многих из них 'себя не узнавала' и не без труда и не без внутреннего сопротивления ('злой ревности женщины к искусству') входила в мир, где - по ее словам - 'не то я, не то не я, но где все певуче, все недосказано'7.
Поэт-символист 'твердо уверен в существовании таинственной и малопостижимой связи' между возлюбленной и собой, и реальная девушка оказывается для него 'земным воплощением пресловутой Пречистой Девы или Вечной Женственности' (VII, 62).
Поэтому-то реальной, земной женщине было трудно, а то и просто невозможно узнать себя в таком обличии:
Предчувствую Тебя. Года проходят мимо
Все в облике одном предчувствую Тебя.
Весь горизонт в огне - и ясен нестерпимо,
И молча жду,- тоскуя и любя.
Весь горизонт в огне, и близко появленье,
Но страшно мне: изменишь облик Ты,
И дерзкое возбудишь подозренье,
Сменив в конце привычные черты.
О, как паду - и горестно, и низко,
Не одолев смертельныя мечты!
Как ясен горизонт! И лучезарность близко.
Но страшно мне: изменишь облик Ты.
'Тревожная, драматическая 'история любви',-пишет современный исследователь П. П. Громов, - перестала быть частным случаем, в нее проникло 'общее', 'мировое', 'космическое', она стала одним из проявлений надвигающейся, вот-вот готовой разразиться катастрофы, вселенского, апокалипсического катаклизма'8.
В 1900 году, в разгар студенческих
