– Недавно. – Он ответил так, как будто она все-таки спросила об этом вслух. – Сегодня утром вышел.
Оттого что он приехал сюда, получается, сразу, как только вышел из тюрьмы, Ольга так смутилась, что покраснела как девчонка. Хорошо, что нос у нее и так был красный – наверное, получилось незаметно.
Нинка убежала вперед. Ольга и Герман медленно пошли за ней к дому.
– Вы в тюрьме поседели, – сказала она.
– Разве в тюрьме? Давно уже. Это ничего не значит, просто пигмент такой.
– Я все время думала, все время. – Ольга остановилась. Герман тоже остановился, и она заглянула ему в глаза. – Думала, какой это ужас, если вам придется вдруг, ни с того ни с сего, отдать годы своей жизни… Чему, кому? Какому-то бессмысленному молоху. Это же страшно несправедливо! Может, глупо звучит, но в молодости это как-то легче. В молодости ведь не осознаешь, что жизнь не вечна, и кажется: вот эти годы как-нибудь пройдут, а потом все еще будет. – Она задохнулась от волнения и приложила ладони к щекам. Щеки горели. – Извините, – сказала Ольга. – Что-то я много говорю. Пойдемте обедать.
За те несколько минут, на которые Нинка их опередила, она, наверное, успела сообщить бабушке, кто будет к обеду. Во всяком случае, мама посмотрела на Германа без изумления. Правда, и трудно было представить, кто мог бы у нее изумление вызвать.
– Здравствуйте, Герман Тимофеевич, – сказала она. – Вы на свободе, это очень хорошо. Конечно, арест ваш был полной дичью, но у нас так много подобной дичи всегда происходило, что кончиться все могло плохо.
– Спасибо адвокату. – Герман коротко улыбнулся. – Это он такую волну сумел поднять. Думаю, у меня будет возможность и всем спасибо сказать. Кто принимал в этом участие.
– Вы и сами принимали в этом участие, – заметила мама.
– Я этого просто дождался.
Он посмотрел на Ольгу. А она все это время и не отводила от него взгляда. Она не могла оторваться от его лица и от этого невероятного ощущения: что он был всегда. Умом она понимала, что для женщины, прожившей двадцать лет в браке, который она считала счастливым, да который таким ведь и был, – это ощущение, мягко говоря, странное. Но оно было таким сильным, что ему невозможно было не верить.
– Все готово, – сказала мама. – Садитесь за стол.
– Кто что пьет? – поинтересовалась Нинка. – Я – водку.
– Нина! – возмутилась Ольга. – Прекрати сейчас же!
– А что такого? Вы же выпьете со мной водки, а, Герман Тимофеевич?
Она смотрела на него вызывающе. В ее взгляде нахальство соединялось с горечью. Понятно, что этот неожиданный гость не показался ей случайным, но она не знала, что означает его появление.
– Нет, – сказал Герман. – Не выпью.
Нинкины брови вопросительно вздернулись: она ожидала комментария. Но его не последовало.
– Ну и не надо! – заявила она и обиженно шмыгнула носом.
Горечь из ее взгляда при этом, однако же, исчезла.
– Не обижайтесь, Нина, – сказал Герман. – Водки мне не хочется. И не сажусь я за руль после выпивки.
– Какой вы правильный! – фыркнула она.
– Вот попадешь под колесо к неправильному, тогда посмотрим, как ты запоешь, – жестко отрезала мама. – Достань лучше минеральную воду из холодильника. И стаканы поставь.
Все сели за стол. Нинка принялась с недовольным видом расставлять стаканы для минералки. Один стакан она, разумеется, уронила. Он со звоном разлетелся на мелкие осколки.
– К счастью! – буркнула она. – К большому и светлому.
– Собери… как это… les e€clats, – велела мама. И объяснила, обращаясь к Герману: – Я только что полгода у сестры во Франции прожила. И как будто в детство вернулась – там ведь детство мое прошло. Теперь вот не вдруг удается русское слово вспомнить.
– Я до двадцати лет осколки называл осколепками, – сказал Герман. – Тоже из детства.
– Вы в Тамбове выросли? – обрадовалась мама.
– В Тамбовской области. В деревне. А вы откуда про осколепки знаете, Татьяна Дмитриевна?
– Я в Тамбове всю войну прожила. Училась, в госпитале работала. У меня об этом сплошь светлые воспоминания. Какая-то абсолютно светлая для меня область на карте мира. У вас там родня?
– Мама была. Но умерла давно. А я после Ветеринарной академии там работал. В Моршанском районе, на ветстанции.
– Когда же вы все успели? – удивленно спросила мама. – По телевизору сообщали вашу биографию – она впечатляет.
Мама удивилась довольно бесцеремонно – Ольга даже взглянула на нее с укоризной. Но Герман, кажется, этой бесцеремонности не заметил. Или не обратил на нее внимания. Несмотря на свою потрясенность, Ольга отметила, что он очень точно держится с разными людьми, хотя бы с мамой и с Нинкой. Как он держится с ней, она не понимала.
– Теперь, может быть, и впечатляет, – ответил он. – Но на протяжении биографии мне казалось, что все получается само собой. Я думал заниматься наукой. Но мама заболела, надо было ей помогать – естественно было приехать домой и начать работать. Потом она умерла. Потом я понял, что если еще месяц проживу вне Москвы, то в сарае веревку через балку перекину. Мне такой вариант развития событий не понравился, и я вернулся в Москву.
– А говорят, что вы на Дальнем Востоке работали, – сказала мама.
– Работал. Два года. В международной экологической миссии. Потом стажировался в Америке. Потом вернулся в Москву снова. И профессор, у которого я когда-то писал диплом, предложил мне клинику в Малом Ржевском, он там оперировал. То есть тогда это была не клиника, а развалины. Даже то, что это особняк восемнадцатого века, никого не привлекало: он вот-вот должен был рухнуть.
Герман говорил ровным тоном, но Ольга физически чувствовала, как тяжело ему говорить, каких усилий стоит завершать фразы. Он действительно устал, теперь это было очень заметно. Темные полукружья у него под глазами потемнели еще больше, и казалось, что все его лицо состоит из резких линий.
Ольга даже обрадовалась, когда Нинка его перебила.
– Ивините, я пойду к себе, – заявила она нахально-церемонным тоном, изображая благовоспитанную барышню. – Второе блюдо не буду: я на диете. А биографии великих – не мой жанр. Возможно, в «ЖЗЛ» потом про вас почитаю.
Нинка ушла. Мама убрала супницу и поставила на стол жаркое в глиняном горшке.
– Герман! – вдруг вспомнила Ольга. – Вы же мотоцикл за забором оставили. Ужас какой, его уже, наверное, украли!
– Надеюсь, что нет, – сказал он. – Но завести его во двор не мешало бы.
– Пойдемте скорее. – Ольга поднялась из-за стола. – Идите, я сейчас тоже выйду, только ключи возьму.
– Извините, Татьяна Дмитриевна, – сказал он и вышел.
Ольга открыла плоский шкафчик, сняла с крючка ключи от ворот.
– Оля, – сказала мама, когда она уже открывала дверь на улицу, – пожалуйста, подумай о себе. Тебе не восемнадцать лет. В твои годы разочарования губительны. После них невозможно восстановиться.
Не ответив, Ольга вышла из дому.
Герман ожидал возле мотоцикла.
– Сейчас я ворота открою, – проговорила она. – Сейчас, сейчас…
– Оля, – сказал он, – поедемте со мной.
Его глаза тревожно блестели в темноте. Так же, как его глаза, блестела поверх снега талая вода, и от этого Ольге показалось, что его взгляд – отовсюду.
– Да, – сказала она.
Она вышла на улицу в свитере, в котором была дома. Он снял с себя куртку и надел на нее.
– Вы же замерзнете, – сказала Ольга.
– Мы по проселку поедем. Это быстро.
Потом он надел ей на голову шлем, затянул ремешок у нее под подбородком, подергал, хорошо ли
