занимавшуюся поисками нацистских субмарин, что сеяли ненависть и смерть даже в теплых водах Карибского моря.

Особенно ужасало его жену то — и он об этом знал, — что ему ничего не стоило проделывать все это на людях, зачастую за накрытым столом. Мисс Мэри изо всех сил пыталась перевоспитать мужа и научить его приличным манерам. Следила за тем, чтобы он не ходил в грязном белье, чтобы ежедневно принимал душ и надевал под шорты трусы хотя бы перед тем, как выйти на улицу, чтобы не причесывался в присутствии посторонних, дабы не смущать их обилием перхоти, и не произносил ругательств на языке индейцев оджибуэев из Мичигана. И особенно умоляла, чтобы он не сдирал ногтями темные чешуйки кожи. Но все ее усилия были тщетны, поскольку он упрямо стремился выглядеть шокирующе и агрессивно, словно желал установить еще один барьер между своей знаменитой персоной и остальными смертными, хотя привычка расчесывать себе нос не относилась к числу его известных приемов: это была бессознательная потребность, способная проявиться в любое время и в любом месте.

Его излюбленное оправдание состояло в том, что слишком уж многих, зачастую неисчислимых, утрат и страданий стоило ему стать известным на весь мир своими подвигами и выходками, чтобы теперь отказаться от них в угоду ханжеским буржуазным правилам приличия, вызывавшим у него отвращение. Почти триста шрамов насчитывалось на его теле — более двухсот из них он заработал в Фоссальте: его настигла граната, когда он тащил на себе раненого солдата, и о каждом из них он мог рассказать целую историю, истинную ли, вымышленную — он уже и сам не знал. Взять хотя бы его голову: когда в последний раз он обрился наголо, она напоминала карту некоего бурлящего и пылающего мира, терзаемого землетрясениями, разливами рек и извержениями вулканов. Среди ран, какими ему хотелось бы похвастаться, не хватало лишь одной — от удара рогом быка, который по крайней мере дважды едва его не настиг. Он пожалел, что мысли приняли такой оборот, ибо если и было что-то, о чем ему не хотелось вспоминать, так это о корриде, а вместе с ней — о своей работе, о затянувшейся переделке «Смерти после полудня», которую решительно не удавалось направить в нужное русло, что вызывало у него болезненную тоску по минувшим дням, когда дела обстояли настолько хорошо, что он с легкостью воссоздавал знакомые места, и прогуливался по ним, и, шагая среди деревьев, выходил на лесную поляну, и поднимался по склону холма, и различал впереди, за озером, вершины других холмов. Тогда он мог продеть руку в лямку заплечного мешка, мокрую от пота, и приподнять ее, а потом проделать то же самое с другой лямкой, равномерно распределяя вес мешка по спине, и почувствовать сосновые иглы под ногами, обутыми в мокасины, во время спуска по склону к озеру, и усесться под вечер на полянке, и поставить на огонь сковородку, сделав так, чтобы запах жарящегося в собственном жире бекона проник в ноздри читателю…

Чувствуя, как грудь сжимает тоска, он подумал, что пора идти. Было, наверное, уже больше одиннадцати, и вино оказывало свое освобождающее воздействие, подтверждало свою предательскую способность вызывать воспоминания. Он встал и открыл дверь. На коврике у входа его поджидал Черный Пес, преданный хозяину как истинная собака.

— Говорят, ты отказался от еды, но в это как-то не верится. — Он направился к собаке, уже помахивавшей хвостом. Больше тринадцати лет прошло с тех пор, как он подобрал ее щенком на улице Кохимара, и этот черный кобель с кудрявой шерстью, в которой теперь проглядывали седые завитки, сразу привязался к своему хозяину, выделявшему его среди прочих усадебных собак. — Заходи, надо решить этот вопрос…

Пес заколебался, не веря своим ушам. Мисс Мэри не разрешала входить в дом собакам, в отличие от некоторых кошек, в первую очередь тех, что вели свой род от покойного Бойза — самого любимого ее кота за все долгие годы общения с этим племенем.

— Пошли, пока ненормальной нет дома…

И он щелкнул пальцами, приглашая собаку последовать за ним. Пес сначала робко, а потом освоившись потрусил следом на кухню. Вооружившись ножом, хозяин стал отрезать куски от висевшего на крюке сырокопченого окорока. Хемингуэй знал, что у Черного Пса упрямый характер и он способен отказаться от любой еды, но только не от ломтя копченого окорока. Он швырял псу один кусок за другим, а тот ловил их на лету и мгновенно заглатывал.

— Старина Черный Пес все еще хватает добычу на лету. Так-то лучше, ведь верно? Ладно, сейчас отправимся.

Он зашел в туалет, примыкавший к его комнате, и расстегнул брюки. Струя полилась не сразу, а когда это произошло, ему показалось, что вместо мочи он извергает из себя горячий песок. Закончив, он убрал сморщенный член в штаны, даже не встряхнув его, и подошел к своему рабочему столу. Из верхнего ящика, где хранились также счета и квитанции, он достал револьвер двадцать второго калибра, который всегда брал с собой, когда делал обход усадьбы. Оружие было завернуто в черные трусики, забытые в доме Авой Гарднер. Трусики и револьвер, обе вещи вместе, служили ему напоминанием о лучших временах, когда он мочился мощной прозрачной струей. Подняв с пола фонарь с тремя батарейками, он проверил, как тот работает. Он уже вышел из комнаты, но какое-то предчувствие неожиданно заставило его вернуться и взять со стеллажа, где хранилось охотничье оружие, автомат Томпсона, служивший ему верой и правдой с 1935 года, главным образом для стрельбы по акулам. Три дня назад он вычистил его, но всякий раз забывал отнести на место — на второй этаж Башни. Это был автомат той же модели, что у Гарри Моргана в «Иметь и не иметь» и у повара Эдди, друга Томаса Хадсона, из «Островов в океане». Он погладил короткий приклад, почувствовал под рукой приятный холодок ствола и вставил в автомат полный магазин, словно собирался на войну.

Черный Пес поджидал его в гостиной. Он встретил хозяина торжествующим лаем, призывая поторопиться. Для него не было большей радости, чем сопровождать Хемингуэя во время этого патрулирования, к которому обычно не бывали допущены две другие собаки и уж тем более кошки.

— Ты великий пес, — похвалил его хозяин. — Великий и замечательный пес.

Он вышел в боковую дверь гостиной, ведущую через террасу в сторону водоема, устланного португальскими изразцами еще при первом хозяине усадьбы. Пока он медленно продвигался вперед, нащупывая тропку к бассейну, его не покидало приятное ощущение того, что он вооружен и надежно защищен. Уже очень давно не стрелял он из «томпсона», должно быть, с того времени, как выходил в воды Гольфстрима вместе с продюсерами фильма «Старик и море» в поисках гигантского марлина и использовал свой автомат для отпугивания акул. А теперь он и сам не знал, почему решил захватить его с собой, собираясь совершить безобидный вечерний обход усадьбы. И представить себе не мог, что всю оставшуюся жизнь будет задавать себе этот вопрос, который в конце концов превратится в мучительное наваждение. Вероятно, он взял с собой автомат, потому что в последние дни то и дело вспоминал, что надо бы отнести его в хранилище, и все откладывал; или потому, что это было любимое оружие Грегори, самого упрямого из его сыновей, о ком он мало что знал после смерти его матери, славной Полины; или, быть может, потому, что с детства испытывал непреодолимую тягу к оружию: эта страсть, далекая от всяких расчетов, была сродни зову крови и начала проявляться в десять лет, когда дед подарил ему маленькую одностволку двенадцатого калибра. Вспоминая о давнем событии, он неизменно подчеркивал, что это был самый дорогой подарок за всю его жизнь. Стрелять и убивать стало с тех пор для него одним из излюбленных занятий, чуть ли не потребностью, несмотря на предупреждение отца, учившего, что убивать зверей можно только для еды. Конечно, очень скоро он забыл это правило, суровость которого ему пришлось однажды испытать на себе, когда отец заставил его жевать жесткое мясо дикобраза, подстреленного им просто так, для забавы.

Оружие как инструмент убийства постепенно стало ассоциироваться в его книгах с мужеством и отвагой: поэтому у всех его основных героев есть оружие и они стреляют из него, иногда в людей. Однако сам он, убивший тысячи птиц, множество акул и марлинов и даже носорогов, антилоп, импал, буйволов, львов и зебр, ни разу в жизни не убил человека, хотя побывал на трех войнах и попадал в опасные переделки. Что же касается рассказанной им истории о том, как он якобы бросил гранату в подвал, где укрывались гестаповцы, преграждавшие путь на Париж его партизанскому отряду, то она вышла ему боком: пришлось опровергать себя же на суде чести, созванном по требованию других военных корреспондентов, которые обвинили его в том, что он участвовал в боевых действиях, прикрываясь статусом журналиста. Почему он не стал упорствовать во лжи, если это грозило всего лишь потерей аккредитации, на что ему было, в общем-то, наплевать? Почему, опровергая обвинение, сознался, что солгал насчет брошенной

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату