гранаты, и тем самым разрушил миф о себе как о человеке действия, прожженном вояке? И главное, почему все-таки он не бросил тогда гранату и не прикончил засевших в подвале нацистов? Ты по сей день не знаешь этого, парень, и тебя это беспокоит.
Прошедший под вечер сильный дождь освежил кроны деревьев и траву. Под влиянием влажности жара немного смягчилась, идти было приятно, и, прежде чем спуститься к задним воротам, где дежурил Каликсто, он завернул к бассейну и обогнул его. Остановившись возле могил предшественников Черного Пса, постарался припомнить нрав каждого из них. Все они были славными псами, особенно Нерон, но ни один не мог сравниться с Черным Псом.
— Ты самая лучшая из всех собак, какие у меня были, — объявил он псу, который приблизился к нему, заметив, что хозяин наклонился над холмиками земли, увенчанными деревянными дощечками с именами.
Он отбросил мысли о смерти и продолжил свой путь. Когда он огибал бассейн со стороны беседки, увитой цветущим вьюнком, засохший лист слетел с верхушки дерева в мертвую воду, и по ее поверхности пошли едва заметные круги. На какой-то миг хрупкое равновесие было нарушено, и этого оказалось достаточно, чтобы из воды возник юный сияющий образ Адрианы Иванчич, плавающей в лунном свете. Тяжело было убедить себя в необходимости расстаться с этой девушкой, которая могла подарить ему разве что кратковременную радость, но зато долгие страдания; и хотя он не впервые влюблялся в не подходившую ему женщину, очевидность того, что на этот раз ошибка связана только с его возрастом и его возможностями, была первым серьезным предупреждением о стремительно надвигавшейся старости. Но если он уже не мог ни любить, ни охотиться, ни пить, ни сражаться, ни по-настоящему писать, то для чего жить? Он погладил блестящий ствол автомата и взглянул на безмолвный мир, расстилавшийся у его ног. Что-то блеснуло за беседкой на керамической плитке, и вот тут-то он его и обнаружил.
В конце концов до него дошло, что это не бомбежка и не коварно подкравшийся ураган — просто его самым наглым образом будят уже во второй раз за неполных два дня.
— Послушай, Конде, я не могу торчать здесь все утро! — кричал рассерженный голос, и тяжелые удары сотрясали деревянную дверь.
Он трижды обдумал услышанное и сделал три попытки встать, прежде чем ему удалось с грехом пополам подняться во весь рост. Болела коленка, болели шея и поясница. Осталось что-нибудь, что у тебя не болит, Марио Конде? — спросил он себя. Голова, с благодарностью отметил он, наскоро подвергнув проверке свой несчастный организм. Его мозги странным образом продолжали работать, что позволило ему вспомнить события прошлой ночи: они исполняли реквием по «Санта-Крусу», как вдруг появился Кролик с двумя литрами самогона, который производил и продавал Педро по прозвищу Викинг и которому они воздали должное, не забывая закусывать оставленными напоследок тамалями. Одновременно они слушали музыку группы Creedence, и только Creedence, а потом по настоянию Карлоса читали вслух один из старых «хемингуэевских» рассказов Конде, где говорилось о сведении счетов, и само чтение вдруг превратилось в новое сведение счетов Конде со своей старой и безнадежной литературной ностальгией кубинского хемингуэеведа. Однако, похоже, его организм утратил былую стойкость и реагировал на выпивку уже не так, как раньше. А чего бы ты хотел? — упрекал он себя, пробираясь между коробками с книгами из последней приобретенной партии, и вспоминал иные, тоже не совсем безмятежные пробуждения, но после куда более бурных возлияний. Поэтому, открывая дверь, он предупредил:
— Помолчи хотя бы пять минут. Всего пять минут. Дай мне отлить и сварить кофе.
Лейтенант Мануэль Паласиос, привыкший к подобным просьбам, в ответ не произнес ни слова. Зажав между пальцами незажженную сигарету, он окинул оценивающим взглядом наполненные книгами коробки — ими была уставлена вся квартира — и направился на кухню. Конде вышел из ванной с мокрой головой и поставил на огонь кофе. Молча и не глядя друг на друга они ждали, пока тот сварится. Конде вытер лицо дырявой майкой, в которой спал, и наконец поставил на стол две чашки — большую для себя и поменьше для Маноло. Он осторожно отхлебывал горячий кофе и, подержав его во рту, глоток за глотком отправлял дальше, в желудок, пробуждая таким образом те немногочисленные нейроны своего мозга, что еще способны были работать. Наконец он закурил и взглянул на бывшего коллегу.
— Ты там Помоечника моего поблизости не видел?
— Поблизости — нет, — ответил Маноло, — но видел у перекрестка с целой сворой кобелей. Они там водят хоровод вокруг какой-то сучки.
— Бот уже три дня этот негодяй не показывается мне на глаза. Ничего не скажешь, нашел себе такого пса, какого заслуживаю: бездомного и блудливого.
— Теперь мне можно сказать?
— Валяй. Все, что твоей душе угодно…
— Забудь про эту историю с Хемингуэем и продолжай спокойно торговать книгами. Я тут принес тебе кое-что. Это просто бомба. Самая настоящая бомба.
— В чем дело?
— Вчерашний ливень помог Греку с Креспо. Он вымыл эту штуку из земли.
Лейтенант выложил на стол полиэтиленовый пакет с небольшой пластинкой внутри. К ней прилипли клочки черной кожи. На проржавевшей металлической поверхности можно было различить линии, складывавшиеся в рельефное изображение щита, несколько полустертых неразборчивых цифр и три пугающие буквы: «ФБР».
— Твою мать! — не сдержался Конде.
Лейтенант Паласиос самодовольно ухмыльнулся:
— Наш парень шлепнул фэбээровца.
— Это еще ни о чем не говорит… — процедил Конде, указывая на металлический жетон.
— Ни о чем не говорит? К твоему сведению, это лишний раз доказывает, что бред по поводу того, что ФБР его преследует, возник не на пустом месте. Уже давно известно, что они его действительно преследовали, и эта находка окончательно ставит все на свои места. Ну разве это не бомба?
Марио Конде затушил сигарету и взял пакет с металлической бляхой в руки.
— Это, конечно, многое объясняет, но не все.
— Да знаю я, знаю. Нужно еще выяснить, не исчезал ли кто-нибудь из агентов ФБР на Кубе в период между пятьдесят седьмым и шестидесятым годами. И по возможности узнать, чем он здесь занимался.
— Следил за Хемингуэем? Шантажировал его?
— Возможно. И если это так…
— А если не он убил его, Маноло?
— Да мне плевать. Но только сдается, что первый приз достанется именно ему. И тогда все это дерьмо всплывет наружу…
Конде встал, открыл кран у мойки и снова намочил себе волосы и лицо. Разлив по чашкам кофе, закурил вторую сигарету. Ему вдруг подумалось, что лучшим свидетельством того, насколько уменьшилась его сопротивляемость алкоголю, послужили нахлынувшие, когда он читал свой «хемингуэевский» рассказ Тощему и Кролику, смутные и тревожные мысли — они были способны поколебать доселе твердые предубеждения в отношении мастера, которым он когда-то так восхищался и которому потом, как он считал, изменил.
— Послушай, что я тебе скажу, Маноло… Мне бы не хотелось торопиться, хотя, как ты понимаешь, я был бы рад обнаружить, что убийство совершил он. Но для того, чтобы убить человека, нужна особая храбрость, и я пока не уверен, что он такой храбростью обладал.
— С чего вдруг ты так заговорил? Что ты вчера пил?
— Не сбивай меня… Я не уверен, что убийца он, и точка. Давай сделаем так: ты припрячешь у себя эту бляху на три дня. Дай мне три дня.
— Теперь я вижу, что ты действительно спятил. Все на свете знают, что Хемингуэй держал у себя дома целый арсенал, а еще директор музея сказал мне, что он регулярно совершал обход своей усадьбы, вооружившись пистолетом. Когда ты внезапно наталкиваешься на типа, тайком забравшегося в твою усадьбу, и этот тип ведет себя как идиот, а у тебя в руке пистолет… Какая уж там особая храбрость. Знаешь, лучше забудь про эту историю, торгуй себе книгами и начни опять писать — глядишь, когда-нибудь закончишь какой-нибудь из этих твоих романов и станешь настоящим писателем.
