и в этом гибнут или побеждают… Все гости постепенно разошлись. Заснула Валя. Было мирно в мире. Сопели дети. Продолжалась жизнь. Петр Щепочкин и муж тарелки мыли. Певец вздыхал с открытки, но слабо солисту было, выпрыгнув оттуда, пожертвовать воздушное жабо на протиранье вилок и посуды… Хотя чуть-чуть кружилась голова, что делать, стало Щепочкину ясно, но если не подысканы слова, мысль превращать в слова всегда опасно. И, расставляя стулья на места, нащупывая правильное слово, Петр Щепочкин боялся неспроста загадочного Юрия Чернова. Петр начал так: «Когда-то, огольцом, одну старушку я дразнил ягою, кривую, с рябоватеньким лицом, с какой-то скособоченной ногою. Тогда сестренке было года три, но мне она тайком, на сеновале шепнула, что старушка та внутри красавица. Ее заколдовали, Мне с той поры мерещилось, нет-нет, мерцание в той сгорбленной старушке, как будто голубой, нездешний свет внутри болотной, кривенькой гнилушки. Когда осиротели мы детьми, то, притащив заветную заначку, старушка протянула мне: «Возьми…» — бечевкой перетянутую пачку. Как видно, пачку прятала в стреху — пометом птичьим, паклей пахли деньги. «Копила для надгробья старику, но камень подождет. Берите, дети», Старухин глаз единственный с тоской слезой закрыло — медленной, большою, но твердо бабка стукнула клюкой, нам приказав: «Берите не чужое…» Сестра шепнула на ухо: «Бери…» И с детства, словно тайный свет в подспудьи, мне чудятся красивые внутри и лишь нерасколдованные люди…» Петр Щепочкин стряхнул с тарелки шпрот: «Сестренка с детства в людях разумеет…» Чернов, лапшинку направляя в рот, с достоинством кивнул: «Она умеет…» Был заметен весь праздничный погром, а Щепочкин чесал затылок снова, пока исчезла с мусорным ведром фигура монолитная Чернова. Он гостю раскладушку распластал. Почистил зубы, щетку вымыл строго и преспокойно на голову встал. Гость вздрогнул, впрочем, после понял — «йога». И Щепочкин решил: «Ну — так не так! Быть может, легче, чтоб не быть врагами, душевный устанавливать контакт, когда все люди встанут вверх ногами…» И начал он, решительно уже, чуть вилкой не задев, как будто в схватке, качавшиеся чуть настороже черновские мозолистые пятки: «Я для тебя, надеюсь, не яга, хотя меня ты все же дразнишь малость, но для меня Валюха дорога — из Щепочкиных двое нас осталось. И пусть продлится щепочкинский род, хотя и прозывается черновским,
