Философ… — осторожно напомнил ему Фантомас.
— Дело не в самой спекуляции, а в ее масштабах… — поморщился Философ, отбрасывая детский совок. — Ты не сечешь моих мыслей, Фантомас. Только большое дело дает большой кайф. А на какое дело способен, например, ты, Пеструшка, если хнычешь, что не можешь достать себе фирменные джинсы и ходишь в какой-то рижской подделке?
— Вам хорошо… — обиженно стал оправдываться Пеструшка. — Тебе твой отец, Философ, «Вранглеры» привез со стройки плотины в Сирии. Твой отец, Фантомас, строил находкинский порт, а там «Леви Страусов» — ты сам рассказывал — немалом. А чо мой отец может?
— Избавляйся от местного акцента… — брезгливо заметил Философ. Достал же тебе твой железнодорожный предок японскую куртку, как у нас. Пусть и джинсы фирменные достанет. Дави на него.
— Я давлю… — понурился Пеструшка. — А он мне в ответ: «Джинсы на толкучке мою месячную зарплату стоят. Чо я, на твои штаны целый месяц вкалывать буду?»
— Дело не в самих джинсах… — оборвал его Философ. — Наполеон джинсов не носил, но был Наполеоном. Но если бы он захотел, они бы у него были. Их бы соткали покоренные народы.
Пеструшка не все понял насчет Наполеона, но вздохнул.
Философ продолжал:
— Как говорил Мичурин, не надо ждать джинсов от природы, а надо их взять. Нечего надеяться на предков. Это расслабляет. Меня вчера мой предок спрашивает: «Что собираешься делать после десятилетки?» Сколько я его помню, никогда ни о чем не спрашивал. Всю жизнь по уши в цементе и бетоне — только шляпа оттуда торчит. Подарками отделывался. Например, этими «Вранглерами». И вдруг сыном заинтересовался. А я молчу от потрясения, что отец со мной заговорил. Как в басне — пот радости в зобу дыханье сперло». А мать отцу со всей ее месткомовской прямотой: «Да что ты с ним разговариваешь! Он же безмозглый!» Знала бы она, что у меня в мозгах, может быть, поежилась. Всю жизнь она попрекает меня другими детьми — всеми этими пианинными гениями, одуревшими от гамм. Математическими прыщавыми вундеркиндами. Красногалстучными завывающими поэтиками при домах пионеров. Пыхтящими тупицами из кружка «Умелые руки». Юными натуралистами, пропахшими морскими свинками. Шахматными наркоманами. Вот, мол, какие вокруг талантливые дети, а ты бездарь. А у меня другой талант, нашим советским вундеркиндизмом не учтенный. Я философ. Но я не тот, разрекламированный «Литературной» сопливый дошкольник из Омска изрекатель трехкопеечных афоризмов типа «Пучина — корни моря». Я философ действия. Людьми интересней двигать, чем шахматными фигурками.
— А куда двигать-то? — задохнувшись от загадочных горизонтов, спросил Фантомас, всовывая в руку философа другую сувенирную бутылочку.
— «Мари Бризар»… — прочел Философ надпись на ярлыке, протягивая бутылочку в полосу света из окон детсада. Но лицо его оставалось в тени.
— На ту сторону шахматной доски. Туда, где пешки становятся ферзями. Разве тебе, Пеструшка, не хочется стать ферзем?
— Да я вообще-то… да я как-то… да я чо-то… — растерялся Пеструшка.
— Но чтобы двигаться в ферзи, надо сбрасывать с доски другие фигуры, жестко добавил Философ.
— Какие фигуры? — даже вспотел от волнения Фантомас.
— Которые на пути в ферзи, — четко ответил Философ. — Дружинников легко узнать по красным повязкам. Надо создать антидружины. Сначала тайные. Среди красных повязок мы должны узнавать друг друга по невидимым. А когда мы увидим, что нас много, то можно перестать прятаться. Даже перед собственными предками.
— А» не попадет? — испуганно спросил Пеструшка.
— Попадет, если будем бояться, — усмехнулся Философ. — Нужен постоянный аутотренинг для победы над страхом.
Философ рывком поднялся с барьера песочной площадки и, обхватив ногами качельный столб, стал карабкаться вверх. Оказавшись на перекладине, он властно крикнул:
— Кидайте трос!
Философ снова надел стальную петлю на крюк, с которого она соскочила, и спрыгнул вниз, усевшись на те же самые качели и снова раскачиваясь.
— Так что мы будем делать прекрасной темной ночью между детсадом и кладбищем? Я знаю, что! Смешаем кладбище с детсадом! За мной! — И рванулся с качелей.
Пустые качели еще долго покачивались, то попадая в полосу света, то снова ныряя во мглу.
Возвращавшийся от Ивана Веселых Ардабьев вздрогнул, увидев за забором детсада темный контур могильного креста, и встряхнул головой, стараясь прийти в себя, — видно, сильно он перебрал, если такое может почудиться.
Но когда после завтрака квохчущая, как наседка, воспитательница детсада повела детишек с ведерками и лопатками на песочную площадку, она остолбенела. Ровно посредине песочной площадки стоял, вкопанный в нее, рассохшийся от времени могильный крест. По его трещинам ползали захваченные вместе с крестом рыжие кладбищенские муравьи. А в песке около креста валялись две сувенирные бутылочки.
3
Оранжевый пикап подъехал к белой коробке обыкновенного чертановского дома, и Ардабьев-младший с тоской подумал о том, что лифт уже целый месяц на ремонте. Придется таскать одному завтрашний бессмысленный банкет на восьмой этаж. Подведя пикап задом к подъезду, Ардабьев стал выгружать банкет на тротуар под любопытными и не всегда одобрительными взглядами пенсионеров, прогуливающихся вдоль чахлых дворовых топольков. Стук костяшек домино на деревянном столике перед домом прекратился. От козлозабивателей отделились три личности без особых примет и приблизились, не без интереса глядя особенно на один из ящиков.
— Помочь? — хором спросили три голоса. — Какой этаж?
— Спасибо, — покорился судьбе Ардабьев, заранее вычтя из содержимого ящика одну бутылку. — Восьмой.
— Тут одной ходкой не обойдешься… — многозначительно поскреб затылок доброволец в сетчатой майке, синих тренировочных брюках с белым кантом и почему-то в женских тапочках с помпонами. Но это была его единственная особая примета. — Правда, если ящик на ящик поставить… — заразмышлял доброволец. Крякнув, взял на грудь ящик с водкой и кивнул на ящик шампанского.
Двое других ловко поставили ящик с шампанским сверху. Доброволец с помпонами слегка осел под тяжестью, но выдержал. Второй доброволец — не без чувства ущемленности на лице — потащил ящик с минералкой и яблоки. Третий — два ведра; одно с помидорами, другое с огурцами. Ардабьев одной рукой прижал к груди трех поросят, другой охапку зелени, среди которой пряталась ветка ардабиолы, и понуро стал подниматься по лестнице в хвосте торжественной процессии.
На четвертом этаже доброволец с помпонами, закряхтев, опустил оба ящика на лестничную площадку.
— Перекур, — сказал он, отдуваясь. — А что у вас, свадьба, что ли?
— Нет… — несловоохотливо ответил Ардабьев и упер подбородок в розовый хвостик верхнего поросенка, чтобы тот не упал.
— День рождения? — не унимался доброволец с помпонами.
— Нет, — мрачно ответил Ардабьев. — Диссертация.
— Докторская?
— Кандидатская.
— А на какую, извиняюсь, тему?
— Ардабиола, — неожиданно для себя соврал Ардабьев.
