За тридцать мне. Мне страшно по ночам. Я простыню коленями горбачу, лицо топлю в подушке, стыдно плачу, что жизнь растратил я по мелочам, а утром снова так же ее трачу. Когда б вы знали, критики мои, чья доброта безвинно под вопросом, как ласковы разносные статьи в сравненье с моим собственным разносом, вам стало б легче, если в поздний час несправедливо мучит совесть вас. Перебирая все мои стихи, я вижу: безрассудно разбазарясь, понамарал я столько чепухи... а не сожжешь: по свету разбежалась. Соперники мои, отбросим лесть и ругани обманчивую честь. Размыслим-ка над судьбами своими. У нас у всех одна и та же есть болезнь души. Поверхностность ей имя. Поверхностность, ты хуже слепоты. Ты можешь видеть, но не хочешь видеть. Быть может, от безграмотности ты? А может, от боязни корни выдрать деревьев, под которыми росла, не посадив на смену ни кола?! И мы не потому ли так спешим, снимая внешний слой лишь на полметра, что, мужество забыв, себя страшим самой задачей - вникнуть в суть предмета? Спешим... Давая лишь полуответ, поверхностность несем, как сокровенья, не из расчета хладного, - нет, нет! - а из инстинкта самосохраненья. Затем приходит угасанье сил и неспособность на полет, на битвы, и перьями домашних наших крыл подушки подлецов уже набиты... Метался я... Швыряло взад-вперед меня от чьих-то всхлипов или стонов то в надувную бесполезность од, то в ложную полезность фельетонов. Кого-то оттирал всю жизнь плечом, а это был я сам. Я в страсти пылкой, наивно топоча, сражался шпилькой, где следовало действовать мечом. Преступно инфантилен был мой пыл. Безжалостности полной не хватало, а значит, полной жалости... Я был как среднее из воска и металла и этим свою молодость губил. Пусть каждый входит в жизнь под сим обетом: помочь тому, что долженствует цвесть, и отомстить, не позабыв об этом, всему тому, что заслужило месть! Боязнью мести мы не отомстим. Сама возможность мести убывает, и самосохранения инстинкт не сохраняет нас, а убивает. Поверхностность - убийца, а не друг, здоровьем притворившийся недуг, опутавший сетями обольщений... На частности разменивая дух, мы в сторону бежим от обобщений. Теряет силы шар земной в пустом, оставив обобщенья на потом. А может быть, его незащищенность и есть людских судеб необобщенность в прозренье века, четком и простом?! ...Я ехал по России вместе с Галей, куда-то к морю в «Москвиче» спеша от всех печалей... Осень русских далей пообок золотела все усталей, листами под покрышками шурша, и отдыхала за рулем душа. Дыша степным, березовым, соснистым, в меня швырнув немыслимый массив, на скорости за семьдесят, со свистом, Россия обтекала наш «Москвич». Россия что-то высказать хотела и что-то понимала, как никто. Она «Москвич» вжимала в свое тело и втягивала в самое нутро. И, видимо, с какою-то задумкой, скрывающей до срока свою суть, мне подсказала сразу же за Тулой на Ясную Поляну повернуть. И вот в усадьбу, дышащую ветхо, вошли мы, дети атомного века, спешащие, в нейлоновых плащах, и замерли, внезапно оплошав. И, ходоков за правдою потомки, мы ощутили вдруг в минуту ту все те же, те же на плечах котомки и тех же ног разбитых босоту.
