летели к морю Братскому вперед. Алело все... Над алыми волнами подпрыгивали алые сиги, и вот явилось море перед нами в зеленой люльке матери-тайги! Шалило море с блестками рыбешек, с буйками и прибрежным ивняком и баловалось - вправду, как ребенок, что погремушкой - нашим катерком. И к поручням, притихшие, припали, глазами по-отцовски заблестя, строители, монтажники, прорабы, - ведь это море было их дитя. И худенькая женщина шептала, забыв при всех приличья соблюдать, припав щекой к тельняшке капитана: «Ах, Паша, Паша, что за благодать!» И он ее рукой в наколках обнял, свободною другой держа штурвал... «Муж и жена... Они поэты оба...» - матросик рыжий мне растолковал. Я наблюдал за странною семьею поэтов. Был уже немолод Павел, но буйно, по-мальчишьи, чуб седой на синие есенинские падал. Да и она была немолода... Виднелись из-под гребня на затылке, сквозь краску проступая иногда, сединки в шестимесячной завивке. И кожа ее красных, тяжких рук, как и у всех стиравших много женщин, потрескалась... Но пробивалось вдруг девчоночье, живое в их движеньях. И с радостной смущенностью в глазах, как если бы ей взять да нарядиться, на месяц бледный мужу показав, она вздохнула тихо: «Народился...» Причалил катер к берегу, и Павел нам объявил начальственно: «Привал!» Кто хворост нес, а кто палатку ставил, а кто уже бутылки открывал. Стемнело. За сплетеньем звезд и веток невидимо шумела Ангара. Кулеш в котле клохтал. Под мокрым ветром кренились крылья красные костра. Ну, а матросик шустрый тот - Серенька - аккордеон трофейный развернул, ремень плечом напряг, взглянул серьезно, а после подмигнул и - резанул! Он то мотал кудрявой головою, то прыгал чертом на одной ноге, как будто рыжик, приподнявший хвою в угрюмо настороженной тайге. В траву за поллитровкой поллитровку швыряли мы, смыкаясь все тесней, а то, что иглы падали в «зубровку», так с ними было даже и вкусней. И я себя почувствовал собою, и я дышал отчаянно, легко, и было мне так чисто, так свободно, и все иное было далеко. Тут попросили почитать, и снова почувствовал я где-то в глубине: нет у меня чего-то основного, что нужно этим людям, да и мне. Стихи свои расставив на смотру, я, мучась, выбирал. Не выбиралось, а поточней сказать - не вымерялось по этим лицам, соснам и костру. Ну а Серенька - под сосновый шелест с грустцой кладя на инструмент висок и пальцами на клавиши нацелясь, спросил меня привычно: «Под вальсок?» Не понял я, а он в ответ на это вздохнул, беря обиженно пассаж: «Я думал, что умеют все поэты под музыку читать, как Пашка наш...» Прочел я что-то... После вышел Павел. Взглянул высокомерно и темно, ремень матросский с якорем оправил, чуб разлохматил и кивнул: «Танго!» И стал читать нахмуренно... Сквозь всех глядел, шатаясь, как при шторме, тяжко. Рука терзала драную тельняшку так, что русалки лезли из прорех.
