Евтушенко Евгений
Нам нужно джентльменское соревнование идей об улучшении общества
(интервью)
— Наше общение началось не очень приятно — «Известия» не напечатали подборку ваших стихов, потому что стихи газета не печатает. Вы обиделись?
— Если вы действительно не печатаете стихов, тогда честно и напишите вместо 'Пролетарии всех стран…' — 'Стихов не печатаем'.
— Газета давно не обращается к пролетариям.
— И очень жаль. Рабочий класс нельзя отменить никакими приватизациями. Именно рабочий класс Братска защитил мою поэму 'Братская ГЭС', которую запретил секретарь ЦК Ильичев. Через неделю я начинаю свою месячную поездку по Сибири и Дальнему Востоку именно с Братска. Конечно, ничего нет в мире хуже, чем плохие стихи, — в прозе, даже плохо написанной, все равно есть какая-то информация, а плохие стихи — ничто. Но это неправильная установка — считать, что стихи неинтересны читателям. Такое невозможно. У меня есть строчка: 'Россия без поэзии российской была бы как огромный Люксембург'. Но даже люксембуржцы в газетах публикуют стихи.
— Но газету покупают, чтобы узнать новости, а не прочесть стихи.
— В 41-м стихотворение Симонова 'Жди меня' было напечатано в «Правде», и это стало главной народной новостью у нас, а потом его в переводе напечатала 'Нью-Йорк таймс'. Мои 'Бабий Яр' и 'Наследники Сталина' в «ЛГ» и в «Правде» стали главными событиями дня не только у нас в стране, они были переведены на 72 языка.
— Но это было давно.
— Да, это было давно. Иногда то, что было давно, остается навсегда. Даже Твардовский сказал мне про 'Наследников Сталина' с горькой иронией: 'Спрячьте эти стихи и никому не показывайте'. Я, однако, этого не сделал, я пошел к редактору Косолапову, который в 61-м совершил героический поступок — напечатал мой 'Бабий Яр'. И он мне посоветовал пойти к одному из помощников Хрущева с этим стихотворением. Я уже тогда читал эти стихи с эстрады, после чего председатель Союза писателей России Соболев выступил с заявлением, что Евтушенко везде читает антисоветские стихи, перечеркивающие исторический путь советского народа. Тем не менее, советник Хрущева Лебедев носил эти стихи с собой, что называется, за пазухой. Хрущев был импульсивным, в нем боролись два человека — выходец из бедной семьи, ненавидящий бюрократию и Сталина, он был еще и партийным аппаратчиком с большим опытом, который по указанию Сталина участвовал в партийных чистках. И вот в одном селе в Абхазии, когда кто-то рассказывал про сталинские ужасы, Хрущев сказал: 'Да, мы со Сталиным недорасcчитались'. Тут Лебедев и прочитал эти стихи. Рукопись была тут же направлена в Москву на военном самолете и напечатана в «Правде». Это было полным потрясением. Эти стихи, как и 'Бабий Яр', прочитали все, кто хоть что-то читал. Стихи стали частью истории. Не так уж давно, когда «Известия» в 91-м году, после беловежского сговора за спиной народа, напечатали мое 'Прощание с красным флагом', оно прогремело на весь СССР, прощающийся сам с собой. Люди плакали, слушая его!
Пастернак писал: 'Талант — единственная новость, которая всегда нова'. И вообще людей, неспособных любить стихи, не существует.
Я горжусь, что я шестидесятник. Шестидесятники вернули людям любовь к поэзии. Бабушки- шестидесятницы привили свою любовь своим внукам-'девяностикам'. Сейчас на вечерах поэзии их все больше и больше. Эти «девяностики» — будущее России, за которое мы, шестидесятники, боролись, в том числе и своими стихами.
— Несколько историй — с 'Наследниками Сталина', с подписанием письма против ввода войск в Чехословакию — вы все время рассказываете в интервью, в воспоминаниях, вводках к сборникам. Вы гордитесь этими поступками?
— А почему человек не может этим гордиться?
— Но иногда кажется, что вы оправдываетесь, глушите какой-то комплекс вины.
— Вина — это не комплекс.
— Простите, я небрежно сказала. Это чувство вины?
— Вина, по Достоевскому, это когда все виноваты во всем. Это чувство должно быть присуще любому гражданину любой страны.
— Но не присуще. Судя по вашим стихам, вы лично чувствуете вину за то, что дети в мире голодают. Вы что, берете на себя функции Бога, вы разве можете всех накормить?
— У нас сейчас время колоссальной социальной апатии. Вот я слежу за тем, что говорят наши политики. Ведь они не употребляют слово «совесть». А почему? Я по своему возрасту не могу быть виноватым за 37-й год и за ужасы коллективизации…
— А в перестройке?
— А вы что, моих стихов не читали?! И вы не чувствуете мою вину?
— Читала и спрашиваю: откуда такое огромное чувство вины?
— Есть такое понятие — историческая вина. Вот папа римский нынешний, он много политиканствует, но он сделал невероятные вещи — покаялся за крестоносцев, за антисемитизм католиков. И это прекрасная вещь — невинная вина. Поэтому наше поколение, которое не могло участвовать в репрессиях 37-го года, взяло на себя эту ответственность.
— Папа совершил религиозное покаяние, это часть христианского мировоззрения. Но человек не может жить все время винясь.
— Вот вы спрашивали о вине за перестройку. Но я был первым человеком, который выступил против войны в Чечне. Я хорошо знаю Кавказ и понял, что эта война продлится долгие годы. Чеченский блицкриг придумали люди, которые никогда не читали даже 'Хаджи Мурата'. 'Прощание с красным флагом' я написал сразу после того, как сняли этот самый флаг. Но я не раз отказывался избираться в Думу, отказался быть министром культуры, когда группа депутатов мне это предлагала. Потому что понял, что то, о чем мы мечтали когда-то, пошло по другому пути. Я не хотел в этом участвовать.
— Когда вы поняли, что все пошло другим путем?
— На второй день после начала чеченской войны я читал по телевизору стихи и отказался получать из рук Ельцина орден. Когда в 93-м году начали стрелять по парламенту, я увидел в этом очень опасный признак. Это была мини, но все-таки гражданская война. Я написал поэму «Тринадцать» — она для меня очень дорога, я был единственным, кто не отвернулся от проблемы. Кто-то должен говорить такие вещи. Совесть нужно охранять, культивировать. И чувство вины. Я много написал стихов во время перестройки, и это не было эйфорией. Литература в России никогда не была герметичной, она всегда брала на себя функции совести. Вот Пастернак был художником, и очень хорошим, — и это тоже значит быть частью национального достояния Родины. Но Пастернак написал 'Доктора Живаго'… Я убеждаю молодых идти в политику, потому что если туда не придут новые люди, ставящие во главу угла совесть свою, у нас ничего не изменится.
— А вы много в истории мировой политики знаете людей с совестью? Разве сам путь во власть их не меняет?
— Люди, перед тем как войти во власть, внушают себе, что вот когда они придут к власти, тогда и воплотят идеалы. Но чаще всего они меняются, становятся циниками и разрушают идеалы…
— Значит, совестливый политик — это утопия?
— А Нельсон Мандела, Сахаров, Ганди! Вот если бы главы государств собирались раз в год и начинали разговор с признаний, в чем они были не правы… Ведь Хрущеву надо было сказать всего одну вещь: 'И я вместе со всеми виноват!' Когда он был уже на пенсии, я у него спросил, почему он этого не сделал. 'Я боялся, что после этого признания меня сразу сожрут', ответил он. В государстве должны быть люди, перед которыми стыдно. Но когда я говорю о составляющей национальной совести, то имею в виду не только знаменитых людей. 'Холодной войне' был нанесен самый страшный удар романом 'Доктор Живаго' и фильмом 'Летят журавли'. На Западе думали, что за 'железным занавесом' живут люди, потерявшие
