сексуальных отношениях, включающих в себя любовь и влечение, она всегда делала выбор между этими вещами. Мужчина должен был быть не только красивым, но умным и мужественным — только образованные джентльмены, других не предлагать! Поскольку Луэлла постоянно путешествовала, встретить мужчину, соответствующего таким запросам, было несложно. Иногда они оставались вместе на несколько месяцев, особенно если он был богат и очарователен. Единственное, чего она не выносила, так это вульгарности. В Америке моя требовательная подруга проехалась почти по всем штатам и сочла Техас самым ужасным. Тамошних жителей она незамысловато поделила на «тупых скотов» и «высокомерных невежд».
Кто-нибудь может спросить, почему же она ни разу не заехала ко мне, если между нами установилась такая крепкая переписка. Но все это время я был женат, у меня подрастали двое замечательных детишек, и Луэлла вовсе не хотела влезать в мою семейную жизнь. (Она знала, что я тут же на нее западу.) Зато она не знала другого — это был самый неудачный из всех моих браков. Вместо блаженства, которое она себе рисовала, моя жизнь скорее походила на ад из пьес Стриндберга. От самоубийства меня удерживали только дети, которых я обожал.
Так что Луэлла продолжала скитаться по миру, встречая мужчин и проходя через всевозможные приключения, — короче, она жила.
После некоторого перерыва от нее пришло письмо с Гваделупы. В нем она рассказывала, как встретила красивую молодую женщину приблизительно ее возраста, тоже смешанных кровей, по имени Джорджина. Она была наполовину ирландка, наполовину креолка. Очевидно, они прекрасно подходили друг другу и вскоре вступили в лесбийские отношения.
«В конце концов, — писала Луэлла, — меня уже тошнит от мужчин с их твердыми палками. Как чудесно иметь подругу, с которой ощущаешь полную совместимость».
Джорджина убедила мою приятельницу начать писательскую карьеру. Ее первым проектом должна была стать книга как раз о Джозефе Конраде. К сожалению, она не знала польского, но ей помогало знание русского языка.
В своих произведениях он мало писал о сексе, а она чертовски от него устала. И у нее же были не только яичники, но и мозги. Так почему же не использовать их по назначению?
Она решила писать на португальском, сочтя этот язык достаточно богатым, — и к тому же ей всегда нравились португальцы. Они были скорее склонны принижать свои достоинства, чем раздувать их до невообразимых размеров.
Отлично! Я поздравил ее с правильным выбором темы и языка, ожидая продолжения эпопеи.
Интересно, что она чуть не выбрала арабский. Она написала, что он хорош, чтобы описывать секс и ругаться на нем. Но ведь мало кто у нас знает арабский, так что это было бы напрасной потерей времени.
Следующего письма пришлось ждать еще дольше. Луэла уже покинула Гваделупу. Теперь она повстречала какого-то богача, коллекционера книг. Он тоже был филологом: читал по-гречески, по-латыни и на всех романских языках.
Он влюбился в Луэллу с первого взгляда. Поначалу его, кажется, пугали странные отношения между Джорджиной и его избранницей, но Луэлла быстро рассеяла все подозрения, подговорив свою подружку начать приставать к богачу и тем самым сбив его со следа.
Им пришлось покинуть Гваделупу, поскольку у него было срочное дело в Женеве. Итак, через месяц они втроем поселились в Тичинской долине в Швейцарии — в Локарно, а затем в Лугано. Именно из-за ее живописных описаний этих мест спустя несколько лет я решил съездить туда, непременно остановившись в Локарно. Я уже писал где-то, что это был настоящий рай. Мне даже пришлось уехать оттуда, потому что там было слишком хорошо. Может быть, такая причина звучит неправдоподобно и мало у кого есть возможность проверить мои слова, просто не забывайте, что в раю еще скучнее, чем в чистилище или аду. Мы не созданы для того, чтобы жить в раю, зато в сотворенном нами собственном аду мы чувствуем себя как дома.
С этого момента наша переписка начала затухать. Думаю, что если она и не сходила с ума от любви к своему мужу, то по крайней мере уважала его.
Через год, однако, он умер в результате апокалиптического удара, оставив ей приличное состояние. Будучи теперь прекрасно обеспеченной, она решила возобновить писательскую карьеру и быстро закончила книгу о Джозефе Конраде, которая затем была переведена на английский, французский и немецкий языки. Затем Луэлла продолжила писать о других известных писателях — о Германе Гессе, Вассермане, Максиме Горьком.
Спустя десять лет я получил телеграмму от ее подруги Джорджины, где говорилось, что Луэлла утонула в бассейне.
Я испытывал к ней нечто довольно серьезное не только потому, что она была очень умной, начитанной, всегда приятной и дружелюбной в общении, но еще и из-за ее имени — Руфь. Хоть я уже давно забыл подробности этой ветхозаветной истории, имя по-прежнему отдается звоном в ушах.
Моя Руфь, еврейка, чем-то очень напоминала библейскую Руфь. Она была замужем за моим хорошим другом — одним из тех немногих гениев, которых я знал лично. Не думаю, что их брак действительно удался, они не подходили друг другу по темпераменту, но я был слишком предан своему другу-гению, чтобы воспользоваться этим. Поэтому я довольствовался тем, что просто сваливался к ним без предупреждения и проводил час или два за оживленными разговорами.
Они оба любили поболтать. Он мог всю ночь говорить об изобразительном искусстве (сам он был художником), тогда как ей больше нравилось обсуждать писателей и их книги. Она знала, что я пописываю, и всячески старалась утвердить меня на этом пути. Очень часто наши дискуссии длились часами, и тогда меня приглашали задержаться на ужин. В те дни вся моя жизнь зависела от таких случайных приглашений на ужин. И без того хороший рассказчик, в дни, когда живот совсем уж подводило с голоду, я становился особенно очарователен и болтлив. Я зарабатывал болтовней себе на еду — это был вопрос выживания, но даже такого — болтуна и нахлебника — меня охотно принимали в их доме. Такие «профессиональные навыки» сослужили мне добрую службу во время моих первых дней в Париже, как я уже рассказывал.
В Нью-Йорке, когда у тебя нет ни гроша в кармане, самое важное — это уметь много ходить и много разговаривать, чтобы раздобыть немного еды. Я всегда отмечал, как это похоже на бродяжничество Рембо. Теперь, когда я вспоминаю те дни, больше всего меня удивляет собственная способность проходить огромные расстояния с пустым желудком, поскольку частенько случалось, что моих друзей просто не было дома, когда я являлся. Лучше всего в моей памяти запечатлен Бруклинский мост — прямо-таки как сцена из ночного кошмара. Как часто я пересекал его, умирая с голоду?! Пейзаж на каждом конце моста был мне досконально знаком, как актеру, писателю, живописцу или музыканту знакомы слова, краски или ноты его роли или произведения. Хуже всего было возвращаться домой, так ничего и не раздобыв, потому что тогда приходилось шляться по друзьям в Манхэттене. Нередко я начинал обратный свой маршрут где-нибудь с Семидесятых-Восьмидесятых улиц. Не буду даже и говорить, что надеяться, будто кто-то подвезет тебя в Нью-Йорке, — дело безнадежное. Впрочем, я никогда и не пробовал голосовать на улице. Как законченный идиот я просто брел, понурив голову, — подавленный, в глубокой депрессии.
Однажды, так и не придумав, как убить время до вечера, и не зная, где поесть на халяву, я взял последние пять центов, спустился в метро и поехал к Руфи куда-то в Бронкс. (Я тогда жил около Коламбия- хайтс, в Бруклине.) Даже на метро путь был неблизкий, и я молил Господа, чтобы Руфь, или ее муж, или ее сестра оказались дома к моему приезду. (Я никогда не звонил людям заранее, предупреждая о своем визите, опасаясь, как бы они тогда не придумали какой-нибудь предлог, чтобы отвязаться от меня.)
К счастью, все семья находилась дома и в прекрасном настроении. Они были рады меня видеть и тут же пригласили остаться поужинать с ними. В тот вечер Руфь приготовила нечто невообразимо вкусное и подала на стол лучшее французское вино.
Поскольку Руфь с мужем в тот вечер были в хороших отношениях, разговор протекал легко. Мы обсуждали все на свете. Муж Руфи особенно любил русских писателей — и композиторов! — и мог без конца восхищаться их произведениями. Руфь, со своей стороны, заводила разговор о еврейских писателях девятнадцатого века, которых она читала еще в молодости. Нас пьянило не вино, а разговор. (Я думаю о том вечере с нежностью, поскольку теперь такие встречи — редкость.)
Разумеется, никто из нас никогда не смотрел на часы. Вдруг я понял, что нахожусь очень далеко от
