Я не исповедовалась уже более десяти лет. В детстве после исповеди мама все время спрашивала: «Теперь чувствуешь себя как-то лучше, правда? Как будто заново родилась». А я себя обычно чувствовала виноватой после этих слов. Мне никогда не удавалось до конца, честно, искупить свои грехи: если священник предписывал прочесть двенадцать раз «Аве Марию» и десять — «Отче наш», я по два-три раза повторяла каждую молитву, и дело с концом. При этом понимая, что ни капли не очистилась.
Но теперь я готова к духовному очищению. Эта поездка на Бали кажется захватывающим приключением, стоит только подумать о том, что я проведу два месяца с Индрой, которую обожаю. Но с другой стороны, она представляется мне и двухмесячным наказанием с обязательным прочтением «Аве Марии» и «Отче наш», стоит только подумать о том, что придется находиться рядом с Лу, ее другом, — они будут вместе вести занятия.
Лу меня ужасно пугает. У меня такое чувство, что он читает мои мысли. Черт, даже сейчас я пишу, и у меня возникло такое противное ощущение, что он знает об этом. Так и вижу его на Бали, в какой-нибудь тихой и спокойной комнате для медитации, без рубашки, загорелого, в льняных штанах с эластичным поясом. Он дышит глубоко и телепатически общается с Бабаджи, а потом вдруг открывает глаза — и видит все, чем я тут занимаюсь. Не умом видит, а
Когда прошлой осенью я стала ходить в студию «Индру» (Индра+Лу), то сразу обратила внимание на группку слегка воняющих, но крайне сосредоточенных йогов, следовавших за Лу повсюду, будто тот был Иисусом в шортах из спандекса. Они не выказывали страха в его присутствии, демонстрировали лишь почтение и восхищение.
Рядом с Лу я чувствую себя очень маленькой и очень слабой. Может, потому, что он всех своих учеников называет «люди» — как будто в нас гораздо больше безнадежно человеческого и ущербного, чем в нем. А может, просто потому, что Лу напоминает мне священника. Священника, который пахнет карри, священника с желтыми от куркумы ногтями, который жует гвоздику вместо жвачки. Лу — один из тех йогов, которые наверняка пользуются скребком для языка. По-моему, скребки для языка — это отвратительно.
При этом Лу не индиец. Кажется, он родился и вырос в Коннектикуте. По йога-студии ходит легенда, согласно которой в конце шестидесятых Лу стал хиппи, отрастил волосы и обрядился в восточноиндийские балахоны, напоминающие длинные бабушкины ночнушки. По количеству употребляемых галлюцинногенов он мог бы составить конкуренцию Тимоти Лири[2], а когда с наркотиками было покончено, в течение четырех лет сидел только на фруктовых соках.
Когда я впервые пришла на занятие, он посмотрел прямо на меня и сказал:
— Люди, если вы пришли заниматься йогой так же, как занимались аэробикой в восьмидесятые, пожалуйста, уйдите. Йога — не аэробика. Это духовная практика. Когда я увижу, что вы практикуете по- настоящему, то стану уделять вам больше внимания.
С тех пор я на его классы старалась не попадать. Но теперь придется наблюдать его целыми днями. Кошмар.
Когда я в прошлый раз была в Нью-Йорке — около года тому назад, — то сидела и курила в «Старбаксе» — и вдруг услышала, как у входа в соседний йога-клуб разговаривают две девушки. Они, по сути, перемывали косточки третьей, но делали это йогично. То есть их сплетни якобы предназначались для того, чтобы выразить тревогу о ближнем, а не облить его грязью. Они обсуждали какую-то девушку, с которой вместе учились на курсе подготовки преподавателей. Обе говорили мягкими голосами, растягивая гласные и делая их кругленькими, как груди богини Лакшми. Видимо, их сокурсница совершила какой-то недопустимый проступок, потому что разговор выглядел примерно так:
— Февер просто не понимает.
— Угу. Она просто ничего не понимает. Бедняжка Февер.
— Она даже не замечает, что ведет себя совершенно неправильно.
— Мне так ее жаль. Она просто ничего не видит вокруг себя.
— Точно. Просто поверить невозможно, что ей кажется, будто она что-то видит. Мда… А ведь она совсем ничего не видит.
— Да, совсем.
— Может, она еще молода? Понимаешь, о чем я? Но меня другое беспокоит — что она ведет себя так, будто все видит.
— Точно. А теперь еще и мы из-за нее расстроились. Получается, что она загрязняет пространство. Помнишь, что Гуруджи сказал? Она не понимает суть самтоши[3].
— До того, как она сегодня пришла, я пребывала в такой благости.
— В полной благости. Я тоже.
— Точно.
И дальше в таком же духе.
Сначала мне стало просто смешно. Я вернулась в Сиэтл, и мы с моей сестрой Джилл еще несколько месяцев потешались над той историей. Когда я призналась, что еду в Индонезию на йога-семинар, она сказала, что если я там превращусь в одну из этих принцесс, которых раздувает от собственной йогической благостности, то она привяжет меня к стулу и будет насильно кормить бифштексами, поить пивасиком и заставлять докуривать бычки, пока я опять не стану нормальным человеком. «Я тебя не брошу», — пообещала она. Обожаю свою сестренку.
Но с той минуты, как авиабилет оказался у меня в руках, эти две йогини занимают все мои мысли. Не знаю даже, чего я больше боюсь — того, что стану такой, как они, или того, что отправляюсь туда, где меня будут окружать такие же, как они. Ведь я воспринимаю свою поездку как йога-отпуск, но на самом-то деле это курс подготовки преподавателей. А я бы предпочла отпуск.
Когда я планировала отправиться на Бали одновременно с переездом Джоны в Нью-Йорк, мне это казалось хорошей идеей. Нам нужна передышка, думала я. Мы уже несколько месяцев ругались почти каждый день. Но теперь, когда близится день отъезда, он вдруг стал таким милым и внимательным. Сидит подолгу в баре, ждет, пока я закончу работу, чтобы вместе пойти домой. Как будто осознание того, что наша жизнь в Сиэтле подошла к концу, вдохнуло новые силы в наши отношения.
Я собираю вещи очень медленно и сегодня в присутствии Джоны упаковывала косметичку. Я уже три года не могу израсходовать крем для загара — под свинцовым небом Сиэтла в нем так редко возникает надобность — и положила было его в сумку, но потом задумалась.
— Крем для загара может испортиться? — спросила я Джону. Тот озадаченно взглянул на меня, а потом поднялся с футона и взял флакончик у меня из рук. — Он у меня уже сто лет лежит.
Он взял флакон, отвинтил крышку и выдавил немного крема на палец. Затем, быстро взглянув на меня, чтобы удостовериться, что я смотрю, слизал крем и почмокал губами, как будто пробовал масло.
— По-моему, нормальный крем, — сказал он и пожал плечами. На мгновение я действительно поверила, что он знает, какой должен быть вкус у протухшего крема для загара, но Джона рассмеялся и принялся вытирать язык рукавом. — Фу, — отплевывался он, — напомни мне, чтобы я больше никогда так не делал.
Мой друг, моряк, который сто раз уже плавал вокруг света, вчера пришел в бар, и мы с ним долго говорили об Индонезии. Сколько себя помню, я всегда была в него тайно влюблена, и вчера почувствовала знакомое волнение, когда он вошел, — эйфорию в сочетании с паникой. Но сегодня? Сегодня я уже скучаю по Джоне.
Итак, я обещала, что в этом дневнике не будет цензуры, но один раз придется сделать исключение — это касается моего друга, того парня, что приходил в бар вчера вечером. Я тут подумала и решила, что не могу выдать его настоящее имя. Как-то это неправильно. Поэтому позволю себе эту маленькую трусость, рискуя показаться романтичной дурой. Поскольку он моряк, отныне так и буду его называть. Моряком. С большой буквы.
Он подарил мне книжку — почитать на Бали. Сейчас она у меня в руках.
Но как бы то ни было, он всего лишь мой друг. То есть, конечно, был один раз, еще до Джоны, когда мы целовались. Долго. Без одежды. Но это было три года назад. И сейчас у меня нет никаких причин
