Он даже обиделся.
– Как можно без бани?
Мы дружно зажили с этим огромным мужиком. Одна из маленьких комнат стала моей резиденцией. После некоторых размышлений о жизни, о порядках и беспорядках в ней я решил все оставить как было до меня: на окнах ручной вязи когда-то белые занавески; во всех углах паутина; оборванные тут и там обои; в углу красная кирпичная печь, в другом – моя железная кровать; в шкафу вместо вешалок – гвозди. Потолок почернел от времени, под ним нашло себе место большое зеркало, почти трюмо. В ясную погоду в нем можно было увидеть собственное отражение. Около кровати на стене ковер: Волк и Красная Шапочка встретились в лесу, между ними происходит молчаливая, многозначительная дискуссия… Волк – доходяга, зато Красная Шапочка – дородная дама с пышной грудью. Пожалуй, встреть я такую Красную Шапочку в лесу, взял бы у нее одну только шапочку…
Махоркин эту комнату называл палатою. Окна ее выходят в лес, и, лежа в постели, я мог наблюдать, как меняются в лесу краски по мере передвижения солнца на небосводе. В сумерки лес молчит, загадочен; днем разноязычно говорит; ночью легкомысленно флиртует с луною… А когда он стонет и плачет, будто жалуется на что-то, становится тоскливо на душе, одиноко…
Вставали мы оба рано. Я, чтобы собирать моих героев, которые, уподобившись мухам, разлетались в тот миг, когда, размахнувшись, я хотел прихлопнуть сразу всех… Проводив Махоркина на крыльцо, я кричал ему вслед, в темноту зимнего утра, иногда и в метель:
– Семен! Охламон!
Он откликался:
– Эге-е-е!
– Не заблудись в лесу! – или что-нибудь в таком роде. Ему это нравилось.
Вместе стирали, готовили, мыли посуду. Даже занимались спортом: была у него в сарае самодельная штанга, которую он самозабвенно поднимал. Я было тоже попробовал… В дальнейшем удовлетворялся ролью публики. Воскресные дни мы называли «удивительными». В эти дни пили водку и рассказывали друг другу о жизни, о земле, о космосе. В «удивительный» день, утром рано, Махоркин снимал ружье и, глядя на него, говорил задумчиво:
– Не сходить ли нам на болото, поглядеть сквозь дуло на кого-то?…
Когда ему посчастливится увидеть сквозь дуло кого-то, у нас «ультраудивительное» воскресенье. Мы жарим мясо, топим баню, одним словом, готовимся к вечеру. Закончив основные приготовления, Семен отправляется в «Великую Ночную Монополию» – бич Дятел, что находится в доме глубоко в лесу. Население Монополии составляли три старухи, вертеп ведьм, которые торговали водкой круглый год и круглые сутки. Можно посочувствовать участковому милиционеру, чей район чуть ли не в двести километров.
Махоркин приносит «бомбы», затем идем в баню, паримся, трем друг другу спины, а уже потом, в более или менее прибранной комнате, за идеально устроенным столом предаемся высшим материям. Я читаю Семену фрагменты из рукописи, а он меня просвещает.
– Удивительная комбинация этот мир, – говорит он задумчиво, лаская огромными ладонями стакан. – Вот луна… Золотое колечко, грустно катится по краю неба – печальная дочка ночи… Вот экспресс. Он может доехать до Луны за шесть месяцев… Ну, за пять… Если обойти Землю десять раз, получается расстояние до Луны. А восхода Солнца там не дождешься, полдень наступает только раз за тысячу сто семьдесят пять часов – не загоришь…
Или про Солнце:
– …Если бы оно внутри пустое было, в нем уместилась бы Земля вместе с Луною, и та вокруг Земли в нем вертелась бы… А сколько оно еще будет светить, никто не знает. Думаю, миллионов эдак двадцать лет, а то и меньше…
Не дай бог завести Махоркину разговор про моторы – пропадешь! Это все равно что стать жертвой графомана, хотя Семен в моторах явно не графоман. Я же в моторах ничего не смыслю, но это его не остановит.
Наговорившись, Семен скажет:
– Посмотрю, пожалуй, как там положение на шарике. Надо послушать, что делается в эфире.
Он начинает настраивать приемник. Вскоре ему политика надоедает, находим какую-нибудь музыку и пускаемся в пляс. Уменье наше в этом одинаково, но веселья много. Думаю, со стороны мы, наверное, представляли в те часы дикую и забавную картину: два подвыпивших мужика крутятся и прыгают, словно дикари, вокруг стола с полупустыми бутылками – пыль столбом…
– Все в порядке, – крикнул однажды Махоркин, придя с работы.
Он бросил на пол пару валенок и тюк, в котором оказались ватные брюки и телогрейка.
– Будешь у меня в бригаде!
Я похолодел.
– Потихоньку, – успокаивал Семен, – ничего, втянешься!..
Началась каторга. Меня поставили на пилораму – отбрасывать пиленые доски, сырые, тяжелые. Моим напарником был парень ростом с Семена, Юра Лом. Это была его фамилия, но он и в самом деле походил на лом – весь какой-то несгибающийся, железный и тупой. Но этот «Лом» терпеливо относился к моим неловким движениям, ко всей Ь'оей неспособности выполнять эту простейшую работу. Домой я приходил едва живой, падал на кровать, не раздеваясь, и проваливался в бред. Утром Махоркин стаски-яал меня с постели и почти силой тащил на лесопилку. В последующие дни и недели я превратился в какой-то механизм, не способный даже думать: в голове что утром, что вечером – пусто. Единственное сознательное ощущение – усталость, да еще боли в желудке, сопровождаемые тошнотой. По сравнению с моей бодрой бригадой я выглядел унылой, жалкой фигурой.
Миллионы людей в нашей стране вкалывают ради зарплаты – без зарплаты никак нельзя: «Кто не работает, тот не ест». Если бы не так, можно бы и не работать. Полюбить труд не всякий может – ведь труд бывает и утомительно однообразен, отупляюще скучен. Вернее, не всякий труд полюбишь. Например, долбить киркою или ломом месяцами, а то и годами каменистую почву или делать что-то другое в таком же роде – кто может любить такую работу? Ее может терпеть только тот, кто ничего другого делать не умеет.
