Александр Чернобровкин
Встреча
Олька Макеева была отличницей-зубрилкой, хорошие отметки ей ставили не за знания, а за усердие. Невзрачная тихоня, она умудрялась оставаться незаметной, даже несмотря на высокий для женщины рост. Они оказались в одном классе, когда из шести восьмых набралось всего на три желающих получить полное среднее образование. Мальчишек в классе стало десять человек, в два раза меньше, чем девчонок, хотя раньше было примерно поровну. Мальчишки заняли последние парты во всех трех рядах и две предпоследние в крайних. Он сидел за последней в среднем ряду, Олька — перед ним. Место ей, как зубрилке, было на первой парте перед учительским столом, на «камчатку» ее и Милку Черевкову — широкогрудую пловчиху, кандидата в мастера спорта — загнали из-за роста. Жиденькие темно-русые волосы Ольки были зачесаны назад, открывая невысокий лоб в красных угрях, и заплетены в тощую косичку, которая казалась короче, чем была на самом деле. Он дергал ее за косу от скуки или когда нуждался в учебнике. Сам ходил в школу с одной общей тетрадью на все предметы: засунул ее за пояс под пиджак — и чухнул с уроков, уборщица или учительница на выходе из школы не придерется: куда это ты с портфелем направляешься?! Он дергал за косу и командовал:
— Учебник дай!
Олька молча и потупив глаза давала учебник.
Эта коса на сутулой спине были для него символом безропотной покорности коммунистической диктатуре. Когда он начинал спорить о преимуществах «развитого социализма» с учительницей по обществоведению, молодой и еще не научившейся по-коммунистически затыкать оппонентам рот, Макеева ниже обычного склоняла голову, спина сгибалась еще сильнее, и у него возникало непреодолимое желание врезать Ольке промеж забугривших лопаток. Остальные одноклассники тоже помалкивали, но ее согнутая спина бесила больше всего.
Его сосед по парте Андрей Дичев по кличке Дик тоже дергал Ольку за косу, когда нужно было что- нибудь. С Милкой Черевковой этот номер не проходил, ее дергали за коротко стриженые волосы, когда урок был уж совсем скучным, обычно на математике. Милка разворачивалась с грохотом — обязательно что-то падало или ломалось — и закатывала Андрюхе звонкую оплеуху, хотя в большинстве случаев виноват был не он.
— Черевкова! — прикрикивала на нее математичка.
— А чего он, дурак, дергает?!
— Наверное, влюбился, — отвечала учительница.
Если Дик и был к ней неравнодушен, то только потому, что Милка — старшая сестра Эдика Черевкова, гордости всех мальчишек школы, который в пятнадцать лет уже побеждал на областных соревнованиях по боксу.
Может быть, и Олька принимала дерганье за проявления влюбленности к ней. Это он понял на выпускном вечере. В актовом зале отзвучали напутственные речи директора и учителей и на сцене школьный вокально-инструментальный ансамбль принялся настраивать аппаратуру, готовясь к балу. Мальчишки сбегали в туалет этажом ниже и засосали по бутылке портвейна, припасенного заранее. Пьяный от радости и вина, он стоял с соседкой по дому, учившейся в параллельном классе, и трепался о чем-то веселом. Впереди были свобода и воля. С завтрашнего дня начнется другая жизнь, намного лучшая.
— Как на тебя смотрит вон та, дылда! — с ухмылочкой произнесла соседка, глядя ему за спину. — Твоя
Встретившись с ним взглядом, Олька Макеева испуганно потупилась и густо покраснела.
Он фыркнул:
— Тоже мне, пассия!
Он поступил в московский вуз, женился на москвичке и остался в столице по распределению. На родину приезжал все реже и реже, за двадцать лет так ни разу и не встретившись с Макеевой. Как-то уже после окончания института столкнулся с Милкой Черевковой, которая к тому времени вышла замуж, родила сына, забросила спорт и стала в три раза толще. Она и рассказала, что Олька провалилась в институт, пошла учиться в ПТУ, где через полгода задурила: запила, по рукам пошла, дважды аборт делала, потому что не знала, кто отец. Покуролесив пару лет, сошлась с бывшим зэком, алкашом, родила от него близнецов, мальчика и девочку, оба слабенькие на голову, отстают в развитии, а сейчас работает уборщицей на заводе.
— Рассказал бы кто — в жизни бы не поверила! Но ведь своими глазами все видела, сколько раз плакаться ко мне приходила, пока я ее не отвадила. Вот тебе и отличница! — закончила рассказ Милка и произнесла назидательно: — Мне мама все время ее в пример ставила, а жизнь — она рассудила.
Кажется, Гитлер сравнивал коммунистическую Россию с колоссом на глиняных ногах: толкни — рухнет. Хотя его толчки результата не дали, фюрер был прав. Держать удары Россия умеет, а вот стоило ей сделать шаг вперед, как завалилась мордой в грязь. Москва, правда, не сильно пострадала. В годы студенчества он возил из провинции в столицу деньги и еду — родительскую помощь, а теперь тащил то же самое в обратном направлении, потому что старики-родители, пенсии которым задерживали на полгода, сами бы не выкарабкались, причем ездить теперь приходилось чаще, потому что и почте, и знакомым доверять было глупо.
Каждый раз, приезжая в гости, у него складывалось впечатление, что погружается в бочку теплого меда. Столичная суетливость и раздражительность без остатка растворялись в провинциальной благодушной неторопливости. Некуда и незачем было спешить да и делать ничего не хотелось. В его старом трехэтажном тридцатишестиквартирном доме на окраине города жили только старики и молодежь, а среднее поколение разъехалось по всему свету в поисках заработка. Старики сидели на скамейках у подъездов и выглядывали почтальоншу: вдруг принесет пенсию?! Молодежь «забивала козла» за вкопанным в землю столом и ждала возможности подхалтурить: что-нибудь отремонтировать, перетащить или погрузить старикам. Оплачивалась халтура самогоном. Раньше на весь дом была одна самогонщица. Занималась она этим по ночам и считалась паршивой овцой. Теперь гнали почти все: самогон оказался самой стойкой валютой.
Изредка, превозмогая тягучую лень, он выходил из родительского дома на прогулку. Автобусы ходили редко, потому что государственным не хватало топлива, а на коммерческих мало кто ездил из-за безденежья. Он тоже не стал дожидаться автобус, а пошел пешком в центр района, откуда на троллейбусе можно было доехать до центра города.
По этой дороге он десять лет ходил в школу. В конце квартала, там, где дома переходили в пустошь, перерезанную канавой с ручьем из вечно протекающей канализации, когда-то стояла пивнушка. От нее остались две полуразрушенные, закопченные стены — хозяева не сумели договориться с бандитами. Поляна — как называли пустошь жители, — было раньше любимым местом детских игр. Теперь вся разделена на участки, огороженные сухими ветками, спинками кроватей и металлическими листами, где пенсионеры выращивали картошку и прочую зелень и благодаря этому выживали.
Дальше дорога пролегала между двухэтажными домами, совсем уже ветхими. В одном из них, на первом этаже которого раньше располагался продуктовый магазин, потом ликеро-водочный, а теперь ночной, когда-то проживала Лиля. В его школьные годы ей было лет пятьдесят, хотя выглядела не больше, чем на тридцать. Она обычно стояла на углу дома и провожала мальчишек пристальным, манящим взглядом и странно улыбалась. Его одноклассник, сосед Лили по дому, утверждал, что она дает задаром всем и в любое время дня и ночи. Несколько раз они всем классом собирались сходить к ней, подзадоривали друг друга, но так и не решились. Он долго не мог избавиться от навязчивого впечатления, что где-то уже видел такую улыбку, пока однажды не присмотрелся внимательнее к репродукции картины Леонардо да Винчи «Мона Лиза». С тех пор и живую женщина, и женщину с картины стал называть Мона Лиля.
Он вроде бы давно уже перестал расти, но с каждым приездом школа казалась все ниже. Несмотря на каникулы, на школьном крыльце стайка детишек обсуждала что-то громко и весело. Для них кризис — это что-то далекое, к ним отношения не имеющее. У второго корпуса, где учились начальные классы, было
