- мгновенно облетела роты, эскадроны, батальоны, полки. Мушкатеры и егеря; драгуны и казаки восторженно приняли ее. Строились с охотой, быстро и сторожко - старались не звякнуть ружьем, не оступиться, не разбудить 'дивного'.
В шеренгах, хотя и шепотом, но говорили:
– Потише, чего ломишь ровно медведь…
– Он-то наш сон бережет. Помнишь, как при Крупчицах стояли на карауле. Ночь, все спят, а ему и сон нейдет. Вышел, говорит с нами и все просит: 'Потише, ребятушки, не шумите, пусть мои витязи выспятся'…
– Дяденька, как ето звание-то? Я и позабыл уж…
– Ге-не-ра-лис-си-мус…
– Мудреное, не выговорить…
– В походе, в горах энтих проклятущих, когда он, сердешный, и спал?
– Часто на коне только и дремал.
– Он ето звание заслужил. Кабы не он, разве выдержали бы?
– Еще бы - такой вражина окаянный. Это тебе не турок!
– Мы бывало чуть ноги тащим, и словечка от устали не вымолвить. А батюшка Александр Васильевич - отколе ни возьмись - подъедет да как затянет таково весело: 'Вдоль да по речке…' Всю усталь как рукой!
– Для него-ничего не жалко!
– Говорят, царь так и сказал: другого, говорит, такой чин - с головой укроет, а ему, нашему родному, - в самую пору…
Меньше чем в час выстроились полки. Они стояли готовые встретить со всеми воинскими почестями своего любимого полководца, поздравить его с высоким отличием.
Музыканты всех полков поместились отдельно. Прямо перед палаткой Суворова пестрел куст ротных и полковых знамен.
Генералы Багратион, Милорадович, Тучков, оба племянника Суворова генералы Горчаковы и его сын, высокий красивый генерал-адъютант Аркадий Александрович Суворов, в полной парадной форме стояли впереди. Они обступили царского посланца, бригадира Зайцева.
Зайцев, счистивший дорожную пыль и умывшийся, рассказывал петербургские новости: кого из офицеров Павел I разжаловал в солдаты, кого из солдат произвел в офицеры, кого выключил из службы, кому выговор 'с наддранием'.
'Главный камердинер' фельдмаршала Прошка, надевший для такого случая две свои золотые медали, которые сардинский король пожаловал ему за сбережение здоровья Суворова, важно прохаживался у палатки, то и дело заглядывая, не встал ли барин.
Прошка держал себя солидно, был доволен случившимся, но виду не показывал. Великая честь барину - стало быть, такая же честь и ему. Барин становится выше - стало быть, и он выше: то был 'камардин' фельдмаршала, а то - генералиссимуса!
А казак Ванюшка - глупый, несамостоятельный человек: вся радость на роже так и отпечаталась. Хоть бы волос салом не мазал и латаных сапог тряпкой не тер - видать: доволен! Нет в человеке настоящего понятия!
Все стояли, ждали. С нетерпением поглядывали на палатку, не шевельнется ли полотнище, не послышится ли быстрый, веселый суворовский басок.
III
Суворов спал. Ему снилась какая-то нелепица: будто он едет верхом на громадном буром медведе по горам. Он едет один, а где-то вот тут, за горой, идут его полки, Суворов слышит их многоголосый говор. И он, как тогда на походе, затянул:
Что девушке сделалось,
Что красной доспелось?…
И - проснулся. Никакого медведя, никаких полков. Та же палатка, то же сено, тот же китель с анненским крестом.
Но в ушах почему-то еще слышится приглушенный гул многих сотен голосов.
Протер ладонью глаза. Кашлянул. Сел. Конечно, никаких голосов: за палаткой - тишина.
В палатку тотчас же юркнул ловкий, расторопный казак Ванюшка. Плутовские глаза его сегодня как-то особенно улыбались. И весь он сам Суворов сразу же, по своему уменью все быстро схватывать, увидел почистился, помылся. Глядел именинником.
'Небось, доволен роздыхом. Улизнет куда-либо ввечеру к девушкам. Поди, насмотрел. Маху не даст!'
Подмигнул:
– Что, Ванюшка, к девушкам собрался?
Казак, помогавший фельдмаршалу одеваться, смущенно хихикнул.
Затем на секунду показалась рожа самого 'камардина' Прошки. Обознался или так попритчилось: у Прошки на шее блеснули обе его золотые медали.
'Что это они сегодня?'
Снова прислушался: конечно, за палаткой - всегдашняя лагерная тишина. Отдыхают, обшиваются, обмываются.
Невольно улыбнулся, вспомнив, как по уставу о полевой пехотной службе каждый солдат должен в год получить три пары башмаков да две пары подметок. А тут у солдата одна пара, да и от той ошметки остались.
– Погода не испортилась?
– Никак нет. Очень даже замечательная! - весело отозвался казак.
Не надевая каски, Суворов пошел к выходу. На ходу напевал свою любимую песенку:
Что девушке сделалось…
Шагнул из палатки - и замер.
Перед ним, выстроившись как для парада, стояли войска. Вот его 'богатырский полк' - апшеронцы, вот москвичи, киевляне, белорусцы. Казаки, драгуны, егеря. Все старые боевые товарищи. Его генералы любимцы Багратион, Милорадович, племянники Горчаковы, сынок Аркадий. Все молодые самому старшему из них - Багратиону - едва только за тридцать. Все в парадной форме.
– Помилуй бог, что это? Почему?
Не успел он спросить, как Багратион зычно скомандовал:
– Смирно! На кра-ул!
Полки четко взяли на караул. Все замерло.
И тогда, точно с рапортом, к нему шагнул незнакомый бригадир с большим пакетом в руке. Бригадир был молод, веснушчат, курнос.
'Фельдъегерь. Снова поход!' - радостной волной ударило в голову.
Бригадир, сняв треуголку, уже докладывал о том, что прислан от его императорского величества. Подал пакет.
Суворов взял пакет. Отнес подальше от глаз. На пакете было написано:
'Генералиссимусу, князю Италийскому, графу Суворову-Рымникскому'.
Сломал большие сургучные печати, развернул плотный лист. Буквы сливались.
'Проклятые глаза!'
– Читай! - передал он бригадиру.
Веснушчатый бригадир ломким, еще юношеским баритоном, звучно, на весь лагерь прочел:
Князь Александр Васильевич!
Побеждая повсюду и во всю жизнь Вашу врагов Отечества, недоставало еще Вам одного рода славы - преодолеть и самую природу! Но Вы и над нею одержали ныне верх. Поразив еще раз злодеев веры, попрали вместе с ними козни сообщников их, злобою и завистию против Вас вооруженных. Ныне награждаю Вас по мере признательности моей и, ставя на высший степень чести, геройству предоставленный, уверен, что возвожу на оный знаменитейшего полководца сего и других веков.
Пребываю Вам благосклонный
Павел.
Гатчина. октября 25. 1799.
'Что это? Царь Павел I, так не любивший Суворова, все-таки вынужден оценить его подвиги по достоинству?
Что это? Он - генералиссимус! Как Кондэ, Монтекукули, Евгений Савойский?'
В одно мгновение пронеслась вся жизнь, все пятьдесят с лишком лет службы в армии.
Годы ученья. Ссылка. Происки завистников. Клевета.
И победы, победы, победы…
И тут, перебивая его мысли, вырвалось громовое - из тысячи уст 'ура'. Оно катилось, потрясая воздух.
Вслед залились трубы, загрохотали барабаны - музыканты грянули гренадерский марш, который царь пожаловал всем полкам корпуса Суворова.
Суворов рванулся вперед к этим шеренгам, но его предупредили. Багратион, Милорадович и Горчаковы бережно подхватили генералиссимуса на руки.
Опираясь на их плечи, он возвышался надо всеми.
Пробитые пулями, изорванные, ядрами, изрубленные клинками, шелестели вокруг него славные боевые знамена.
Слабый ветерок чуть шевелил серебристую прядь его волос, причудливо спускавшуюся на лоб. Глаза блестели, словно перед атакой.
– Вольно!- махал он, стараясь перекричать. И тогда шеренги бросились вперед, как делали всегда, когда их 'дивный' говорил с ними.
Солдаты и офицеры со всех сторон плотной стеной окружили любимого генералиссимуса. И он заговорил.
…Ефрейтор Зыбин досадовал, что ему пришлось стоять в карауле. Он вытягивал шею, стараясь расслышать, что говорит батюшка Александр
