прекращать борьбу, пока не положит брата на лопатки, и как-то так получилось - докатились они, сцепившись, до каких-то железок, торчащих из песка. Фуад, изловчившись, оттолкнул потное, ненавистное, жарко прилипавшее тело брата, не дававшее дохнуть, тот упал как раз спиной на эти ржавые железки, сильно поранился, и с тех пор на спине у него глубокий шрам между лопаток, рубцы которого он отчетливо чувствует пальцами.
Так пролетали дни и месяцы, жизнь богемная, постоянный кавардак в квартире, знакомые и незнакомые лица, чувствующие себя как дома, ночные пирушки, шумное веселые в перерывах между игрой, ругань, порой драки, крики и жалобы соседей, игра до потемнения в глазах - такая жизнь вполне устраивала его, он не ударил бы пальца о палец, чтобы что-то изменить в существующем порядке вещей, вернее, в существующем беспорядке вещей, он ни разу не задумывался о другой жизни, о том, чтобы остепениться, что ему уже под сорок лет, что в его возрасте почти все нормальные люди имеют семьи, детей, уют в домах, желание ласкать детей, играть с ними, маленькими, и заботиться о них, познают тихие семейные радости - усладу пожилых лет, и так жизнь постепенно, без скачков и резких торможений, или напротив, с потрясениями, большими радостями и печалями, катится к старости, к своему завершению... А если нечто подобное западало иногда в душу его, то он инстинктивно яростно защищался и, чтоб не расслабиться, не поддаться обаянию успокоительных картинок, возникавших перед глазами, соблазняя другой, неведомой жизнью, яростно строил плотину из отчаянья и презрения в душе своей, и плотина эта в дальнейшем помогала, чтобы ни капли из аморфных, рыхлых, как студень, мечтаний не просочилось в сознание его, не отравляло бы существование, не лишало бы спокойствия.
К нему приходили приятели, которых он всего-то раза два видел, приводили случайных подружек, единялись с ними, как у себя дома, и через полчаса или час выпроваживали девочек, или же - бывало и так - делились ими с присутствующими, а потом садились за игру. Впрочем, в любой момент, когда ему уж слишком досаждали и появлялось желание остаться одному, он мог выпроводить, а то и вышвырнуть без всяких церемоний любого гостя, не желавшего покидать гостеприимный кров сей. Комплексами кавказского гостеприимства он не страдал.
Однажды пошла крупная игра в нарды, и он начал много выигрывать, везло невероятно, и все уже стали думать, что он специально выкидывает нужное количество очков на костях, что говорится, на языке нардистов - придерживает зары - кости, но он доказал, что нет, играет честно, хотя и мог бы выкидывать на заказ, мухлевать, - просто везло, очень везло. Проигравшись вчистую, партнер его поднялся и, видимо, испытывая неловкость оттого, что продулся в пух и прах, как мальчишка, решил хоть какое-то, но оставить за собой последнее слово, проговорив абсолютно без всякой злости: -Ну и воняет же от тебя! А я-то думал, что же это мне мешает играть...
Он и в самом деле не купался уже довольно длительное время, даже не помнит, сколько, не до того было, завяз в игре ночами напролет, засыпал под утро за столом, отсыпался немножко днем, а там с сумерками снова начиналась веселая жизнь, собиралась компания и снова пошло поехало. Он поднялся из- за стола, сложил свой выигрыш, положил в карман и сказал своему обидчику: - Да, это правда. Я не успел искупаться. Сейчас я пойду в ванную, и если к моему выходу оттуда ты еще будешь здесь, я тебя выброшу в окно.
Тот не стал так долго дожидаться и, как только хозяин квартиры скрылся в ванной комнате, медленно, с достоинством ушел, ухватив кусочек начинавшегося вслед ему оскорбительного смеха оставшихся.
Когда он, зажмурив глаза, выливал на голову остатки шампуня под душем, вдруг ярко, как вспышка, порхнула перед ним уютная, теплая картинка: он лежит на диване под зеленым торшером, мягкий свет от которого достигает и жены в кресле, то ли штопающей ему носки, то ли что-то вяжущей, в руках у него зеленый журнал, а на животе лежит зеленый сиамский кот, от которого, делается тегшо и животу, и груди, и даже спине. И тут ударом кинжала осветило память, пронзила все его существо кличка - Айхо. Так звали кота - Айхо! Он стоял как оглушенный под льющейся на голову водой, не в силах пошевелиться, будто стоило ему хоть пальцем шевельнуть и он мог отогнать что-то очень тонкое, воздушное, что с трудо'м создавалось в нем... Но через мгновение все прошло, и он разозлился, не понимая, что с ним такое происходит, кто этот человек на диване, читающий журнал, кто его жена в кресле, зачем его память так цепко держит их и услужливо время от времени подкидывает ему, что за всем этим стоит и что с ним творится, если обычные картинки семейного уюта могут так необычайно взволновать его, что он застывает, как болван, уж не имеют ли они непосредственное к нему отношение? К сожалению, он мог только задавать вопросы, та часть его души, которая могла бы хоть что-то прояснить, давно была с ним в разладе. Он кое- как домылся, вышел из ванной в халате, с мокрой головой, с волос капала вода, он в рассеянии забыл даже вытереть голову и, не обращая внимания на шумных своих гостей, прилег на диван, намереваясь поспать. Но спать ему не дали. Только он лег, как тут же чьи-то руки бесцеремонно растормошили его, заставили подняться. Он встал, машинально натягивая брюки, слушал, что ему говорили. А говорили ему, что на этот час была назначена разборка по поводу выколачивания для хозяина большой суммы, и теперь на улице их должны дожидаться и надо поторопиться, чтобы не опоздать. Он молча, еще полусонный, вспомнил, сунул на всякий случай за пояс сзади пистолет, кое-как оделся и вышел с непокрытой, еще влажной после душа головой под мокрый снег. Разборка в назначенном месте, на углу двух безлюдных улочек, оказалась на удивление короткой - минут десять - ни до крика или угроз, ни до драки, а тем более, оружия дело не дошло, большую часть денег взяли тут же, остальное договорились собрать на послезавтра, но и этих коротких десяти минут под снегом хватило ему, чтобы простыть, уже через час он стал чихать, выпил стакан водки с перцем, чтобы предупредить простуду, но не помогло, чувствовал сильный озноб, тянуло прилечь, кружилась голова, подскочила температура, а к вечеру вдруг состояние его резко ухудшилось, стало тошнить, рвать непонятно чем, потому что желудок был абсолютно пуст, его буквально выворачивало наизнанку, и необычайная, никогда не ведомая слабость охватила все тело его. Приятели перепугались, вызвали 'скорую', врач которой, ничего толком не поняв в состоянии больного, то и дело терявшего сознание, решил, что необходима госпитализация. Один из пьяных приятелей поехал в больницу вместе с ним, уже не приходившим в себя в машине неотложки, и, приехав, стал совать всем деньги, которые охотно брали, но ничто уже не могло помочь -болезнь развивалась стремительно - в больнице его сразу же поместили в реанимационное отделение, где, пробыв трое суток в коматозном состоянии, на четвертые он скончался, день в день и от той же болезни, что и брат его два года назад.
За несколько часов до смерти неожиданно наступило просветление, он пришел в себя, обрел себя, и минуты, подаренные ему судьбой до небытия, посвятил тому, что вспоминал Машу, от которой уехал два года назад.
