. А он вдруг совершенно без всякой логической связи вспомнил аэропорт в маленьком городке, куда уехала от него девушка, которую он любил семь лет назад, когда жил в Москве, вспомнил, как летал в тот городок, чтобы вернуть ее, чтобы вместе с ней вернуться в Москву, вспомнил два маленьких, серых самолетика, похожих на грустных осликов под пасмурным небом...
- Никуда тебя не вытащишь, -- послышался голос из настоя-- ;го, - вечно дома, вечно дома, как старик, честное слово...
- Жарко, - сказал он, чтобы она оставила его в покое, и еще, хоть и очень не хотелось разговаривать, добавил: - и, кроме того, я пишу рассказ. Видишь, бумага заправлена.
Она взглянула на чистый лист бумаги, торчащий из каретки пишущей машинки, хмыкнула:
- Вставай, - сказала она, - встань, прими душ и оденься. А что касается жары, она давно спала.
'А что касается рассказа, то и говорить об этом не стоит', - закончил он мысленно за нее.
Он понял, что она не уймется, на сегодня все. Нехотя поднялся с пола, зашел в ванную, постоял под холодным душем, смывшим с него краешки мыслей и обрывки намечающихся сюжетных линий неродившегося рассказа. Впрочем, он теперь почти не жалел об этом. Все было слишком обычным. Почти каждый день что-то умирало в нем, не родившись.
До ее прихода он писал рассказ о человеке, который ходил ночами по пляжу и смотрел на звезды, крупные, как апельсин.
- Потом напишешь, - сказала она.
Сентябрь
Он перевернулся на спину, тихонько застонал, проснулся и вспомнил, что сегодня воскресенье. Раскрыл глаза. Обрывки неспокойного, всю ночь повторяющегося сна еще тревожили и мучили, как легкая изжога, еще продолжались, хотя он ясно видел тусклое солнечное пятно на стене, и постепенно утренние, будничные мысли просачивались одна за другой на уплывающий краешек сна. Он полежал некоторое время с открытыми лазами, потом лениво поднялся и сел в постели, касаясь пятками холодного паркета.
У него был выпирающий вперед подбородок, тонкие губы, большие глаза, длинные волосы, прикрывавшие маленькие уродливые уши, но в отличие от писателей, в зависимости от черт лица предполагающих характер своего героя, я не стану этого делать, потому что зачастую подобное определение бывает неверным, ну, то есть в данном случае выдающийся подбородок может и не быть признаком сильно развитой воли, уродливые уши - не всегда говорят о таланте, узкие губы вполне могут, иметь и люди не злые, а сердитый, недовольный взгляд оттого, видимо, что этот парень, который только проснулся и сидит в постели, свесив ноги на пол, вчера здорово нагрузился, набрякался, назюзюкался, и теперь у него трещит голова и пересохло во рту.
В подтверждение своих слов могу сказать что я, например, хорошо знаю руководителя одного солидного учреждения, у которого вовсе нет подбородка, то есть подбородок-то у него, конечно, есть, но до того незначительный и сплюснутый, что вроде бы и нет его, но несмотря на тaкой изъян он весьма активно проявляет волю и держит в ежовых рукавицах все учреждение, в котором работают и люди с выдающимися подбородками - этим признаком сильной воли.
Однако увлекся я и отошел в сторону от едва начавшегося повествования. А пока я старался опровергнуть общепризнанной штамп в литературе, этот парень, что сидел в постели, уже успел умыться и теперь брился, едва удерживая бритву в дрожащих, непослушных пальцах. Мысли путались в его гудевшей голове, и когда стук тяжёлых старинных часов, висевших на стене в передней, проступал в ушах, ему казалось, что это своеобразный реквием по ушедшим минутам, невозвратно утерянным дням в его жизни. Когда он кончил бриться <и вторично умылся холодной, взбадривающей водой, с восторгом ощущая покидавшую его головную боль и унимавшуюся Дрожь в пальцах, и уже мог взглянуть на себя в зеркало без мрачных, угнетающих мыслей, раздался звонок телефона. Звонок показался ему слишком громким, подобно несчастью, ворвавшемуся в его воскресное утро. Тщательно вытирая руки и лицо, он смотрел на звонивший телефон, тяжело и туго соображая, кто бы это мог быть. Несмотря на воскресный день проснулся он рано - плохо спалось всю ночь - и был рад, что наконец-то наступило утро. А чтобы звонили так рано - он глянул на часы: половина девятого - это, пожалуй, было слишком большой редкостью, чтобы не воспринять ранний звонок, как гром в тихом утре одного из дней, который уже завтра станет прожитым и ненужным, как использованная бумажная салфетка. И только насухо вытерев руки - зачем торопиться, кому надо, подождет, а кому не очень - и звонить не станет,- он поднял трубку, и тут сообразил, что сейчас придется говорить, говорить какие-то слова, и этими, может, пустыми и никчемными словами начнется еще один день, а говорить сейчас было противно, от одной мысли о разговоре тошнило и хотелось крепко сжать зубы, но он уже держал трубку у уха, болезненно морщась, и в трубке послышалось резкое:
- Эй, чего молчишь?
- Кто это? - вяло и равнодушно спросил он.
- Это Таня... - Вы, вероятно, не туда попали, - промямлил он, вспомнив
что никакой Тани не знает.
- Ты что, не Самир?
- Самир, - признался он, теперь уже более напряженно вслушиваясь в звуки ее голоса.
- Ну, и я говорю, голос у тебя такой же, разве что немножко сонный. Я же Таня, Таня... Ты что, в самом деле не помнишь? Таня из Москвы... Жила на Тверском бульваре, недалеко от вашего института... Ну как, вспомнил?
- Вспомнил, - проговорил он, и тут на самом деле вспомнил, будто вспыхнуло и заполыхало в памяти, обдав все существо его горячим дыханием прошлого - да как же он мог забыть? Он чуть не заорал от неожиданно обрушившейся радости.Таня! Вот здорово! Ты что, в Баку?
- Ага, - она счастливо рассмеялась на том конце провода. - Я в Баку, и не успела приехать, тут же где- то посеяла сумку. Хорошо хоть записная книжка была не в ней, номер твой записан, вот позвонила...
Да, это она умела, подумал он, она теряла решительно все, что держала в руках, оставляла в такси, в кафе, в кино и в гостях перчатки, сумочки, парфюмерию...
- Ну что ты замолчал?
- А? Нет, так. Это здорово, Таня, что ты приехала... Честное
слово, здорово. Ты где сейчас?
- Возле аэрокасс. Стою тут, как дура, не знаю, что делать. Представляешь, все потеряла - командировочное удостоверение, паспорт, ключи, деньги... все... Что делать, ума не приложу...
- Прежде всего - не унывай. Дадим розыск, отыщется твоя сумочка. А теперь стой, как стоишь. Через пятнадцать минут я буду там. Будь спок, старушка.
- Ага. Я жду, Самир.
Он бросил трубку, торопливо оделся, вышел из дому, взял такси и поехал к кассам Аэрофлота. Подъезжая, он заметил ее - она стояла рядом с маленьким темным саквояжем, одиноко, всем, своим видом напоминая ожидание, и, казалось, нисколько не изменилась за это время, за эти...- он подумал, вспомнил - шесть лёт.
'- Подожди, - сказал он таксисту и вышел из машины. В эту минуту, не заметив его, она отвернулась, он подошел и тихо стал у нее за спиной. Она обернулась и вздрогнула.
- Ой, как ты меня напугал!
- Фраза из плохих фильмов. Я же сказал - стой, как стоишь.
Ну, здравствуй, Таня...
- Здравствуй, Самир.
Она поцеловала его в щеку. Он заметил, как задрожали ее губы, когда она потянулась к нему для поцелуя, и пальцы ее были холодные, прикосновение их к своей руке он ощутил, как легкий ожог.
- Спасибо, сударь, что выручаете из беды бедную девушку, на страшном суде вам зачтется.
- Пустяки сударыня, - ответил он, подлаживаясь под ее тон, хотя теперь, когда он увидел ее, меньше всего ему хотелось шутить. - Формальности по покойникам-документам, и еще большим покойникам-деньгам позвольте взять на себя. Постараемся их воскресить. Куда ты хочешь поехать?
- Я так устала, - сказала она, - этот ночной перелет и нервотрепка с пропажей. Боюсь, что в гостиницу мне уже не устроиться, - она взглянула на него, и он, за шесть лет успевший отвыкнуть от ее взглядов и ничего не сумев прочитать в ее глазах, сказал изменившимся голосом:
- Все будет нормально. Поехали, отдохнешь. Они поехали к нему. Отпирая дверь, он почувствовал ее взгляд на себе, и почему-то сделалось неловко, движения стали
