— Какая уж есть…
Горыныч тем временем продолжал скорбно раскачивать головой.
— Гореть тебе, Митя, в аду, — это, как пить дать. Ничего-то ты не понимаешь, а хуже того — не желаешь понимать. О мире ладненьком возмечтал… Зачем же тогда ребенку расти, набираться ума, постепенно покрываться морщинами и сединой? Пусть сразу бы становился умным да сорокалетним… Суть- то в том и таится, чтобы двигаться, значит, от малости ввысь. Само собой — через прорву преград.
Деловито сдвинув стаканы в шеренгу, Митя принялся разливать вино.
— Ладно, Горыныч, не гундось. Ад — так ад. Чай, и там жить можно.
— Слушать тебя страшно! Это ж ад! Котлы с варевом!..
— Что-то насчет варева этого я крупно сомневаюсь, — Митя задумчиво осмотрел опустевшую бутылку со всех сторон. — Черти плохи и я плох — стало быть, мы одна шайка-лейка? Чего же им тогда меня поджаривать? Или они тоже на отца небесного подрабатывают? А где же об этом сказано, а? Нестыковочка получается!..
— Плох-то ты плох, да только до черта тебе расти и расти. И потом они компанейства не любят. Могут и своего с полным удовольствием изжарить и сожрать.
— Может, и так, Горыныч, но только гореть нам в аду вместе. Мне за пьянство и богохульство, тебе за твоих псов шелудивых.
— Верно, гореть, — старик китаец как-то сразу сник. — Хотя думаю я, что должна быть в законах небесных какая-то оговорка. То есть насчет псов. Ну и вообще самого разного.
— Разного не разного, а как ты появляешься во дворе, все шавки до единой в подвалы прячутся. Не зря говорят, что худого человека они за версту чуют.
— А вот и хрен тебе! Напополам с редькой! — старик китаец аж вспыхнул. Митяй наступил на его застарелую мозоль. — Паршивая кошка мудрее твоих псов. Что они могу чуять? Самые подлые из всех существ. Лают и оглядываются на хозяина. Чуть что — в кусты. И за котами мастера бегать, пока те не дадут сдачи. Или, скажем, человек с палкой — худой человек? Ладно, худой. А инвалид на костылях?.. То-то и оно! Лаять-то будут на обоих, потому что ничего твои псы чуять не могут. Потому как ни сердца, ни мозгов, — одна рабская душонка. За сахарок — хвостом виляют, а отвернешься — и тотчас укусят.
— Они и на почтальонов гавкают, — сонно сообщил Мазик. — От тех типографской краской несет, а они ее терпеть не могут.
— Вот-вот! — Горыныч обрадованно кивнул. — А ты про чутье толкуешь. Все почтальоны, выходит, сволочи?
— А где ты их видел этих почтальонов?
— Но ведь были когда-то, ходили по подъездам.
— Я тоже помню, — поддакнул Мазик.
Ободренный поддержкой, старик-китаец почувствовал себя за столом более уверенно.
— В общем, Митяй, шакалья порода — твои псы. Вроде гиен и кайманов.
— Так ты за это их губишь?
— Чего же гублю-то?.. Я живу ими, — Горыныч обиделся. — Кого-то коровы кормят, а кого-то, значит, и овцы с голубями.
— А тебя, стало быть, собаки.
— И что с того? Виноградный сок — то же кровь. Только сладкая. Однако пьем, не смущаемся.
— Ох и устала же я, — потянувшись, Зоя потрепала Мазика по голове. — Пойдем-ка почивать, золотце. Если хочешь, заснешь у меня.
— Я здесь останусь, — Мазик насупился.
— Не спорь, малец, — Митя погрозил ему пальцем. — То, что мужик ты самостоятельный, знаем. Но сегодня тебе лучше побыть под присмотром.
— Иди к черту! Я здесь останусь. С бабушкой… — На глазах у подростка показались слезы.
— Пусть остается, — вмешался я. — Он знает что делает.
— Знаю, — глазенки моего голубиного подельника сердито блеснули. — И знаю, что ни Виктор, ни ты не выпили ни капли. Трезвыми хотите остаться?
— Хотим, — в тон ему подтвердил я. — Потому что на этот день у нас намечено важное дельце.
Мазик растерянно заморгал.
— Правда, важное?
— Очень…
Старик-китаец слеповато поглядел на часы.
— Тогда давайте, господа хорошие, сворачиваться. Шестой час уже. Можно сказать, утро.
— Да… Ночка выдалась славная, гори она синим пламенем.
— Пошли, Мазик, — я подмигнул подростку. — Прогуляемся перед сном.
— Куда? На улицу? — Зоя протестующе округлила глаза.
— Да нет. В подъезде немного подышим.
