- Вот тебе и смехи. Который молится - того цынга сразу за глотку берет и валит. Ты вот не знаешь, кто она такая, а она - старуха кривая, косая, носатая, брюхатая, с бородавками, в чирьях.
- Кто? - смеясь, спросил Иевлев.
- Да цынга-то! Старшая дочка царя Ирода. У нее, брат, одиннадцать сестер, одна другой змеевиднее.
Кормщик от отвращения сплюнул...
- Двенадцать их всех, и до чего хитры: как наши молиться зачнут али спать - словом, которые работу кидают, - цынготихи-сестры сразу за дело. Вот, допустим, женатый я человек; мне, конечно, во сне женка и видится. Я тогда спать желаю поболее, чтобы поболее с нею времечко свое препровождать. То - ихнее дело, иродовых дочек. Все подстроено. Они меня, злые ведьмы, женою обольщают, я сплю, а цынга мое тело белое и ломает, и крошит, и гноит. Молельщик тоже - кланяется али крестится, а перед ним иродовы дочки в ликах пляшут, манят, узывают, свиристят; один глупый так замолился, что за ними из зимовья ушел, да в скалах и замерз. Пальцы щепотью, а сам на девок смотрит, - вишь, чего творят... Тут, Сильвестр Петрович, я тебе скажу, перво-наперво - работа. Чтобы ни тебе спящего, ни тебе молящего, ни тебе задумчивого. Я завсегда им так говорил: домой возвернемся - там грехи отмолим, там отоспимся, там думы все какие есть подумаем. А тут, други мои горькие, живота надобно своего сохранить...
- Дрался? - спросил Иевлев с любопытством.
- Было. Дрюк у меня завелся... Въедешь случаем...
- Обижались? - спросила Маша.
- Какая на меня обида может быть? Для ихней же пользы!
- Я бы обиделся... - сказал Сильвестр Петрович.
- Ты господин, в тебе спесь играет, а мы люди простые, с умом живем.
- Ладно об иродовых дочках! - сказал Семисадов. - То все - пустое. Про кузню сказывай, как кузню строили!
- Не пустое про дочек! - сказал Рябов. - Ты на Груманте сам бывал, как же пустое? Который на Новую Землю хаживал али на Грумант, тот знает. Пустое! Экой быстрый!
Он набил трубочку, крепко затянулся, вспоминая, покачал головой:
- Кузня! Горе была, а не кузня, однако много добра мы от нее имели. Перво-наперво нашли два камня, один - наковальня, другой - молот. Тем молотом отковали из крюка молоток добрый. Девять ден ковали, все руки в кровь отбили, а сделали. И с того дня началось наше спасение: не будь у нас молотка, пропали бы все, как один...
Молча, задумчиво слушал Иевлев рассказы кормщика, взору представлялась низкая, воняющая моржовым и нерпичьим жиром, чадная и холодная изба, бесконечные черные, злые полярные ночи. Вот в мерцающем свете сполохов влез на низкую крышу избы ошкуй, скалясь, разгребает могучими лапами жалкие прогнившие жерди, вдыхает лакомый дух живых существ, а люди внизу замерли. Посередине разваливающейся избы, широко расставив ноги, с копьем в могучих руках стоит Рябов - ждет; без промаха должно ударить его копье в сердце огромного сильного медведя. А копье деревянное, хрупкое, и наконечник его выкован из гвоздя. Может ли человек победить зверя таким оружием?
- Теперь оно смешно, - похохатывая, говорил Рябов, - а тогда не больно-то смеялись! Нет, тогда, гости дорогие, зуб на зуб не попадал. Проломит, думаю, стропила, упадет косо, не рассчитаю, - ну и прощай, Иван Савватеич, напрасно старался...
- Убил? - спросила, замирая, Маша.
- Убил. Здоровый был ошкуй; уж мы его харчили, харчили, - не осилили, так и протух к весне.
- В сердце ударил? - поинтересовался Семисадов.
- В сердце. Ударил, а он все на меня идет. Повалил я его под себя, да он уж мертвый. Матика была - медведица. Ну, матерая!
Рябов засмеялся, вспоминая, а Сильвестр Петрович мысленно повторил про себя его слова - 'повалил под себя, да он уж мертвый!' - и подумал: 'Вот кому идти на шведскую эскадру. Вот ему, богатырю. Он убьет зверя, как бы страшен тот ни был, он в сердце ударит!'
Таисья в это время наклонилась к мужу, положила ему в миску жареной рыбы, пирога. Рябов оглянулся на нее - она улыбалась ему возле самого его лица. Сильвестр Петрович опустил голову, чтобы не видеть: опять отберет он у Таисьи мужа, опять останется она одна в своей избе, и более не быть здесь счастью, наступит вдовье время...
- Шутят у нас, - словно издали говорил кормщик, - смеются так-то: дескать, не тужи, красава, что за нас попала, за нами живучи - не улыбнешься. Про Грумант так-то толковали, ан - нет. Бывало - ну веселья разведем, ну смеху, ну плясу! И без вина, а ничего. Сами на себя, на свое бедование, на свое горе смеемся. Всего было... Узлы еще вязали.
- Какие узлы? - спросила с интересом Маша.
- У нас там, вишь, какое дело, - сказал Рябов. - Спячка. Она, Марья Никитишна, страшнее всего. Она да цынга рядом живут. А зацынжел - иродовы дочки и навалились. Значит, самое зло сон и есть. А чего в зимнюю-то ночь станешь делать? Грамоте мы не обучены, книг не имеем, что знали, все рассказали. Тут и велишь - вяжите, ребята, узлы. И урок ему, горемыке, задашь. Сию, дескать, веревку, всю узлами накрепко завяжи, смочи, затяни потуже, а после - развязывай. Али шкуру звериную по волоску дергают. Еще латки на полушубок пришивали, да назад отпарывали...
- А за старшего ты?
- Когда я, а когда еще кто.
- И слушались?
- Чего ж станешь делать? Миром приговорили, миром и спрашиваем...
Погодя Рябов рассказал, на охоту как хаживали, бить песца и голубую лисицу, как вдоль берега промышляли моржей, нерп, белух, морских зайцев, про житье-бытье, как обшивались, потому что одежда истлела и надо было либо одеться наново, либо умереть от стужи. В самодельных корытах золили и отмачивали звериные шкуры, отмочив, отскабливали ножами шерсть и из тонкой и мягкой кожи кроили себе рубашки и порты. Кроеное шили оленьими жилами. Шили еще совики и малицы, шили меховые сапоги, рукавицы...
- Долго, я чай? - спросила Маша.
- А у нас времени было не в обрез! - усмехнулся Рябов. - Светильню тоже себе состроили. Череп медвежий выварили, салом налили, фитиль - в сало, и не хуже, пожалуй, чем здесь.
Он вздохнул, помотал головой:
- Кабы с разумом, богатые бы и нынче были. Один там наш дружок отыскал моржового клыка - не вру - гору. Чего случилось - не ведаю, а только сами-то моржи на берег выкинулись и подохли, а зуб ихний остался. Куда много!.. Почитай несколько ден носили, да словно дрова укладывали...
- Куда ж он подевался? - спросила Маша.
- Мы ж не прямо, Марья Никитишна, в Русь возвернулись. Еще к норвегам зашли. А они, известно, народ учтивый, с поклоном - русс молодец, русс туда, русс сюда. С угощением на судно приходят, с поклоном. Шибко вежливые. И все сувенир просят. Чего зряшнее не подаришь, честь не велит, а кость она и для подарка-то хороша. Ну, еще, известно, и вино ихнее в голове шумит...
- Пороть бы вас, чертей, да некому! - сказал Иевлев.
- Оно конечно! - согласился Рябов. - Да ведь тоже, Сильвестр Петрович, как станешь делать - отдарить-то не надобно разве? Янтарь еще у нас был...
- А его куда дели?
- Зачем - дели? Который остался - привезли, вдовам завтра раздадим.
- А свой?
Рябов засмеялся:
- Чего вспомнил... Свой... Говорю: норвеги народ учтивый...
Сильвестр Петрович смотрел на Рябова и все думал: 'Да, ему и идти. Ему быть на шведской эскадре, он - свершит, на него положиться можно. Прям, храбр, прост душою, некорыстен! Ему! Более искать некого и не для чего!'
- Ну что глядишь-то, господин капитан-командор? - спросил Рябов. - Я говорю, а ты все глядишь на меня? Не пойму - коришь али смеешься? Не кори, меня вон и женка корить не станет, таков уж на свет
