- Красиво танцуют, - сказал отец Николай. - Я недавно прочел в <комсомолке>, что францисканцы теперь пляшут вместе с молодой паствой шейк и хали-гали, и удивился, а теперь понял: они правы, они умно себя ведут. Сейчас контакт с аудиторией одним лишь глаголом не наладишь.
- Архиерей вас сожжет, как еретика, - сказал Серебровский, - начни вы эдак отплясывать с паствой.
- В архиереях ли дело? Они теперь все с ярмарки...
- Простите мой вопрос, - сказал Серебровский и закурил. - Вы сами-то верующий?
- Я работаю, - помолчав, ответил отец Николай. - Священник - это сан, работа, как говорится... А вера, если она существует, должна быть сокрыта, как у древних римлян...
- Н-нет, а правда, Коля, ты верующий?
- Лидочка, какое это имеет значение в конце концов? Это уж если откровенно... Людей я не обираю, водку не жру, газеты читаю...
- Ц-цинично это, Коля.
- В какой-то мере, Лидочка, в какой-то мере. Я не спорю... Я воспитывался в семье у деда, он был дьяконом в Якутии. Потом он умер, и мы очень голодали. Мои сестры смогли кончить медицинский и педагогический, потому что я поступил в духовную академию...
- К-крестить, не веруя, - сказала Лида задумчиво, - такого еще не было в мире.
- И это пройдет, - ответил ей отец Николай, - все пройдет, Лидочка.
Серебровский теперь не таясь смотрел на Катю и Леонида. Они танцевали все быстрее, и он диву давался, как они чувствовали музыку, угадывали изменение ритма, как они понимали друг друга и как точно корреспондировались их движения. Серебровский подумал, что если их движения рассчитать поврозь, то они будут исключать друг друга, но, сложенные воедино, они, словно чудо, рождали литое целое, выверенное и логичное - ничего лишнего, словно хорошая математическая фраза с единственно возможным решением.
- Эй, Николашка, - крикнул Леонид, - францисканец! Давай с нами! Лидуня, возьми шефство над архиереем!
И они стали танцевать вчетвером, но не парами, а все вместе, и отец Николай танцевал так же раскованно и точно, как и все остальные, и было это ему, видимо, не внове, а Серебровский сидел возле костра и ворошил угли, ставшие траурными, черно-красными.
<Глупо все это, - продолжал думать он, - все глупо, а самое глупое это мое унылое, трусливое самокопание. Наверное, и не Катя меня тянет, потому что, когда Мерзоев был с Леной Ивановой, у меня сердце разрывалось и тоска была смертная, а сейчас мне просто грустно, особенно когда я гляжу, как этот парень командует ею. Наверное, меня тянет к ним страх перед временем, которого у меня осталось так мало>.
Катя села к нему и тихо спросила:
- Хотите, мы сейчас уйдем к вам?
- Это же неудобно, тут ваши знакомые...
Катя смотрела на него какое-то мгновение по-прежнему добро и странно, а потом ее глаза сделались злыми, как в первую минуту их знакомства, и, до обидного снисходительно хмыкнув, она легко поднялась и вернулась к товарищам, которые учили отца Николая танцевать какой-то новый танец.
6
...Серебровский добрался до дома лишь в начале шестого. Заспанная лифтерша отдала ему толстую связку газет, журналов и писем, которые пришли домой в его отсутствие, и, зевнув, вернулась в свою каморку за лифтом.
Приняв ванну, Серебровский побрился и, переодевшись, ушел из дома.
Он сумрачно поздоровался с вахтерами, удивленно посмотревшими на него, сумрачно пересек громадный асфальтированный двор опытного завода, миновал еще одного вахтера и оказался в своем КБ. Дежурный по первому этажу отдал ему ключ от кабинета, тоже удивленно посмотрел при этом на Серебровского, и Серебровский даже задержался на мгновение перед большим зеркалом, чтобы посмотреть, все ли у него в порядке с туалетом. Он отпер дверь, на которой была укреплена черная с золотым дощечка: <Генеральный конструктор, академик Серебровский А. Я.>, - миновал большую секретарскую приемную, вошел в свой небольшой кабинет и сразу же включил селектор. Он хотел немедленно включиться в работу, чтобы исчезло то ощущение тяжести и пустоты, которое преследовало его все то время, когда он ушел ночью от костра, и пока шел к себе в сараюшку, и пока складывал спиннинг и рюкзак, и пока добирался на попутной машине до аэродрома, и пока летел в Москву. Все это время перед ним стояло лицо Кати, и он гнал от себя это видение и боялся, что оно исчезнет - как хорошая музыка в приемнике, которая кончается, и кажется, будто никогда такой мелодии больше и не услышишь.
- Начальников отделов и главных конструкторов прошу зайти ко мне, хмуро сказал Серебровский в микрофон селектора, но никто ему не ответил, как было принято, и он решил, что плохо нажал кнопку, и повторил еще раз свою просьбу немедленно прийти к нему ведущих работников его конструкторского бюро, но снова в селекторе была одна лишь шершавая тишина, и тогда он взглянул на часы и увидел, что еще только семь тридцать и никого сейчас здесь нет и не может быть.
Серебровский отошел к большому окну и прижался лбом к стеклу. Он смотрел на громадные корпуса опытного завода, на стеклянные дома лабораторий и думал, что это его детище, которому он отдал четверть века, половину всей жизни, сейчас мстило ему - холодно и отстраненно.
<Я всегда торопился, - думал он. - Я очень торопился делать мое дело и поэтому терял время, а скорее всего попросту его не заметил, а время невосполнимо, ничем не восполнимо, и, видимо, оно-то, это невосполнимое время, и определяет человеческое счастье - в полной мере...>
