отрываясь от бокала, он поднял глаза на Кесселя.
— Тебя я тут раньше не видел, — объявил он наконец.
— Нет, — сказал Кессель, — то есть да. Я здесь первый раз.
— Ага, — заинтересовался великан, — и что же ты тут делаешь?
— Да как сказать, — замялся Кессель. — В общем, играю в шахматы.
Хотя смысл этого загадочного ответа явно остался недоступен его пониманию, он им удовлетворился, промычав что-то в ответ, и дал опустевшему бокалу щелчок, как если бы это был бумажный шарик, так что он заскользил по стойке прямо к барменше. Та поймала его и немедленно наполнила снова.
Папаня хихикал над какими-то местами из судебных актов, видимо, казавшимися ему особенно забавными. В глубине кабачка послышался звук спускаемой воды.
— Положи бумаги обратно в портфель! — шепотом посоветовала барменша, но Папаня не слышал. Прокурор вернулся, шумно поприветствовал нового гостя, которого называл «Бруно», грозно вопросил Папаню: «Это еще что такое?», увидев, что тот читает его документы, взял свой бокал с мутно-желтой жидкостью и сделал порядочный глоток.
— Давай «Ла Палому», — велел Бруно.
Барменша выдвинула из стола большой ящик, в котором, как можно было заметить, лежали деньги, расходная книга, какие-то предметы, завернутые в промасленную бумагу, вязание и пластинки, взяла одну пластинку и, отодвинув подальше от глаз, попыталась разобрать надпись. Ей это не удалось, и она отдала пластинку Бруно, которому это, очевидно, тоже не удалось, хотя он долго рассматривал ее, держа в вытянутой руке и далеко откинув голову в кудряшках. Наконец он передал ее Кесселю. Это была «Ла Палома». Кессель отдал ее барменше; та включила проигрыватель и поставила пластинку.
Папаня хихикал. Прокурор сделал новый глоток из своего бокала и начал ногой отбивать такт. Бруно тихонько подпевал, однако слышно его не было, потому что музыка была очень громкой.
Песня еще не кончилась, когда Бруно, вытянув руку с бокалом, ткнул Кесселя средним пальцем в грудь и радостно закричал:
— «Ла Палома»!
— Да, — прокричал Кессель в ответ, — «Ла Палома»!
— Император Максимилиан!
— Да, — крикнул Кессель, — наш последний рыцарь!
— Нет, — закричал Бруно, — не тот, а мексиканский! Которого они расстреляли, собаки!
— А-а, так значит, тот! — прокричал Кессель.
— Какой? — крикнул Папаня из своего угла.
— А ты молчи, не с тобой разговаривают! — ответил Бруно. — Перед тем как его расстреляли, он заказал эту песню. Это было его последнее желание, ты понял? Когда расстреливают, можно заказать последнее желание, правильно?
— Не знаю, меня еще ни разу не расстреливали! — прокричал Кессель.
— А император Максимилиан захотел услышать эту песню! «Ла Палома» была его последним желанием, знаешь, да? Нет? Ну, значит, теперь знаешь. Кроме того, у него был понос. Это тяжело, когда тебя расстреливают, а у тебя еще и понос. Но он неплохо держался! За это я его уважаю! Ты понял?
— Понял! — прокричал Кессель.
— Да здравствует мексиканский император Максимилиан! — крикнул Бруно.
— Великолепно, великолепно! — подхватил прокурор.
— Да здравствует покойный мексиканский император Максимилиан! — присоединился к ним Кессель.
Бруно допил пиво; когда пустой стакан снова заскользил по стойке, песня завершилась рыдающим аккордом, к которому присоединился еще гитарный отыгрыш. Когда музыка смолкла, Кессель явственно ощутил волну жара, исходящую от камина: казалось, что громкая музыка сдерживала ее какое-то время.
— Может, дверь откроем? — предложил Кессель.
— Можно, — сказал Бруно, — а то прямо сдохнешь тут от этой жары.
— Нельзя, — возразила барменша, — шум будет слышно на улице, и соседи тут же вызовут полицию.
— Ну, хоть дверь сортира открой, — взмолился Бруно.
— Не стоит, там только что побывал прокурор, — заметил Кессель.
— Великолепно, великолепно! — веселился прокурор, показывая свои золотые зубы.
— А теперь давай «Эрцгерцога Иоганна», — потребовал Бруно.
Барменша сняла «Ла Палому». Несколько пластинок снова было пущено по рукам; наконец нашлась нужная — «Эрцгерцог Иоганн. Штирийские переливы». Приторный мужской голос в сопровождении цитры, а в особо патетических местах — и коровьих колокольчиков выводил:
— «Где б ни скитался я, где ни бродил бы я…»
— Эта песня, — закричал Бруно, — как бы в родстве с первой! Эрцгерцог Иоганн был внучатым племянником мексиканского императора Максимилиана.
— «…Я о тебе грущу, — продолжал тенор, — родная Штирия!»
— Насчет высочайшего дома эрцгерцогов Габсбург-Лотарингских, — кричал Бруно, — я кому хочешь сто очков вперед дам! Да здравствует династия Габсбург-Лотарингов!
— Ура! — подхватил Кессель.
— «Там соловей поет, там эдельвейс цветет, там добрый И-о-ганн, эрцгерцог наш живет…»
— Да здравствует, — завопил Бруно, — Его Императорское и Королевское Высочество эрцгерцог Иоганн!
— Ура! — согласился Кессель.
Тенор перешел к переливам. Бруно подпевал, не забывая при этом пить. Брат Кесселя Герман однажды рассказывал, что бывают люди, настолько хорошо умеющие владеть собой, что ухитряются одновременно пить и говорить. Бруно был явно на голову выше их. Точно с последним аккордом цитры он поставил опустевший бокал на стойку и привычным щелчком отправил его барменше.
— У вас сигары есть? — обратился Альбин Кессель к барменше.
— Погодите-ка, — сказал прокурор, дружелюбно улыбаясь и шаря у себя по карманам. Наконец в одном из задних карманов он обнаружил потрепанный футляр из черной кожи.
— Угощайтесь! Это от моего папаши осталось… Не сигары, конечно, а футляр из слоновьей мошонки — Прокурор рассмеялся. — А сигары мои. Хотя я вообще-то не курю сигар — это, так сказать, служебные.
Альбин Кессель вынул из футляра сигару, закрыл футляр и вернул его прокурору.
— Почему «служебные»?
— Вы когда-нибудь бывали в морге? — спросил прокурор.
— Нет, — признался Кессель.
— Запах там, вообще говоря, вполне сносный. Когда меня в первый раз взяли на вскрытие, со мной поехал шеф, старший прокурор Херстенбергер. «Готовьтесь, дорогой коллега, — сказал мне Херстенбергер. — Когда мы с Фрауенлобштрассе завернем во двор судмедэкспертизы, вы почувствуете легкий кисловатый запах. Но не пугайтесь: это с соседней уксусной фабрики. У покойников запах не кислый, а сладковатый, трупы воняют бисквитом. Знаете, бывают такие яблочные бисквиты? Если вы почувствуете такой аромат, войдя в кондитерскую, вы скажете: „М-м-м!“ Но здесь, конечно, — тем более, если вы знаете, что это трупный запах, — вас просто вывернет наизнанку». Так что — ваше здоровье! Ко всему привыкаешь.
— А сигары? — напомнил Кессель.
— Вот, например, сегодня, — начал прокурор со смехом, — эй, Папаня, послушай, тебе это понравится. Девушка, и двадцати лет нет. Самоубийство. Тело потрясающее, умереть — не встать. Честно скажу, Бруно, я в жизни такого не видел! Высокая, стройная блондинка, волосы длинные, а грудь — то, что называется «стоячка» или «ракеты», слышишь, Папаня, если ты еще помнишь, что это такое, — И прокурор обвел руками две воображаемые возвышенности, каждая величиной с голову ребенка, — Стоят, и все. В
