Игорь Сахновский
Человек, который знал все
Дело не в смерти, дело в печали и в чуде.
Часть первая
Глава первая
СТАРОВАТЫЙ ЮНОША
Денег не было ни на что, даже на сигареты. Нет, он, конечно, мог спуститься со своего четвертого этажа к ночному киоску — в трех шагах от подъезда — и купить у заспанной девушки самые дешевые, без фильтра, которые неизбежно вызывали у него изжогу и тошноту. Пачка более дорогого курева посягала на две завтрашние трамвайные поездки. «Назло кондуктору пойду пешком», — ему оставалось только иронизировать над собственной бедностью.
С тех пор как от Александра Платоновича Безукладникова ушла жена Ирина, потребности в покупках сузились до воробьиных размеров. Он слегка гордился, что ему так мало нужно, видя в этом лучшее доказательство независимости. Ему нравился рассказ о Диогене, к которому заявился царь Македонии, чтоб исполнить любую прихоть нищего. Та еще была картинка — на все времена. Легендарный бомж загорает лежа на песке, и без того прокопченный до черноты. Покоритель мира приближается с огромной свитой, во всем божественном блеске, нависает, как облако, дарит пару лестных фраз и наконец предлагает: «Выполню любое желание!» Диоген, привстав неохотно, цедит через губу: «Одна большая просьба — отойди в сторонку, солнце не заслоняй». Пляжник, одним словом. Любопытный финальный кадр: выражение лица Александра Македонского, когда он уходит восвояси…
Зарплаты младшего научного сотрудника, пусть убогой, все-таки хватало бы на существование — если бы платили в срок. Об этом уже никто и не мечтал. Все мечтали о новой работе или, на худой конец, о халтурах. Ради самого тощего приработка были готовы срываться с места и нестись хоть в другой конец города, хоть на край света. Раньше казалось — в крайнем случае всегда можно пойти рабочим на завод. Заводы, знаменитые своей пролетарской несокрушимостью, первыми впали в хроническую дистрофию.
Когда прямо из голодного асфальта стали проклевываться ларьки с невиданными прежде бутылками и лакомствами, Безукладников совершил попытку внедрения. Люди, засевшие в окошках, по ту сторону зарешеченных витрин в обрамлении цветных ликеров, индийских бус, шоколадных трюфелей, выглядели редкими счастливцами, сумевшими чудом проникнуть в этот рождественский, елочный рай, где нужда побеждена, как черная оспа.
Он, может, не обратил бы внимания на бумажку с объявлением:
«Требуется ночной продавец», если бы не вздохи Ирины насчет порванных зимних сапог, купленных еще при царе Горохе, — их дважды носили в починку. Но та же Ирина его как могла отговаривала, вплоть до ссоры, — он все-таки пошел, отдал свой паспорт Руслану, пухлому мальчику с боксерским загривком, и отправился в ночную смену, снабженный пакетиком Ирининых бутербродов.
Для начала райской планиды потребовался скрупулезный пересчет сокровищ, загромождающих конуру киоска. Это называлось приемом товара. «Считай-считай! Жвачек — двести семьдесят три». — Дневная продавщица Анжела, сдавая смену, оранжево накрасила губы и, не стесняясь, подтянула черные колготки. Перед уходом успела похвастаться: «Сейчас пойдем с девчонками сухонького накатим». Потом заехал Руслан за выручкой, придирчиво оглядел витрину и на прощанье пошутил: «Короче, девствуй!»
Ночь прошла без происшествий. За первые три часа торговли выручка составила половину его месячной зарплаты в Институте истории. После полуночи покупательский напор ослаб. В четыре утра подошел мужик в рваной кожаной куртке в обнимку с рыдающей теткой и затребовал «самого дорогого».
— Что именно? — не понял Безукладников.
— Ну, блин, самое дорогое по цене!..
Самым дорогим был французский коньяк «NAPOLEON», предположительно, польского разлива. Тетка рыдала без передышки. Парочка удалилась, а через полминуты неподалеку прозвучал удар бутылки об асфальт.
Наутро выяснилось, что Александр Платонович почти ничего не заработал, поскольку — недостача. Сменщик Володя, видя его подавленность, хмыкнул: «Обычная херня. Ты за Анжелкой считай получше».
В следующую торговую ночь, при всем арифметическом усердии, финансовый крах повторился в точности, один к одному. Причем в обоих случаях суммы недостач совпали — стоимость бутылки сухого вина.
— Я тебя просила, не суйся туда! — Ирина была убита. — Теперь тебя заподозрят.
Она достала из шкафа розовый мускат — их общую драгоценную заначку со времен доисторического отдыха в Крыму.
— Пойди отдай. И, пожалуйста, больше не ходи к ним!
Он долго пытался всучить Руслану эту бутылку, чувствуя себя героем спектакля «Раскаянье вороватого завхоза». Руслан от муската решительно отказался и отдал без лишних слов паспорт. На этом торговая карьера Безукладникова себя исчерпала. Зато какие два утра были у них с Ириной, когда он, вернувшись после ларька, залезал к ней под одеяло и она, сонная, буквально плавилась, обтекала его. Потом одеяло сбивалось к ногам, Ирина усаживалась верхом, и он не переставал счастливо поражаться «неправильности» ее тела: полновесные груди над худыми ребрышками, узкие плечи и пышный низ.
Обычно же по утрам жена была неприступно хмурой и терпеть не могла, если Безукладников своими нежностями мешал ей краситься перед работой. (Хотя зачем, думал он, так уж приукрашиваться, работая в детской библиотеке?)
Впрочем, позывы к нежностям — взаимные или односторонние — становились такой же редкостью, как и денежные поступления;
Александру Платоновичу уже не казалась кощунственной мысль, что между этими вещами есть прямая зависимость. Мужчина без гроша в кармане терял право на женскую приязнь, считаясь как бы и вовсе не мужчиной. Конечно, Ирина ничего такого не высказывала и скорей всего не думала, но от этого было не легче.
Все чаще Безукладникова мучила, словно кислотой разъедала, жалость к жене, бедно одетой, лишенной по его вине — по чьей же еще? — приличной обуви, нарядов, не говоря уже о поездках к морю или за границу. Зудящая реклама замечательных, нужных вещей на подслеповатом экране «Горизонта» порождала у супругов общую мысль, всегда одну и ту же: «это не для нас».
Беда была не в том, что Александр Платонович вообще не мог заработать, а в том, что он не мог заработать много. Деньги, добытые репетиторством или сочинением рекламных статей под заказ, тут же уходили на латание бессчетных дыр — привести в чувство
