парфюмерные и животные. Ароматы модного бутика и зверинца.
Каждый ее жест, бессознательный, как у рассеянной ученицы, или, наоборот, выверенный перед зеркалом, даже манерный… По отдельности эти прелести у всех на виду, почти напоказ, а в целокупности — кромешная мучительная тайна. Не говоря уже об интимных повадках, маленьких укромных мыслях или движениях души, неотчетливых даже для нее самой…
А теперь представьте себе этот чудный кошмар, когда влюбленный человек знает о своей возлюбленной абсолютно все — вплоть до состояния кишечника! Вплоть до вороватой грызунковой корысти, в которой она сама себе не сознается. Он знает, что эти драгоценные пальцы, протянутые ему для поцелуя вместе с бокалом, только что скомкали бумажку, которой она вытерла себя между ног, помочившись в туалете, когда вышла из-за столика со словами: «Мне пора напудрить нос». Он знает, что как раз в эту минуту она стоит на пыльном базаре в Марракеше, наряженная в широченные грубые шорты защитного цвета, и свирепо торгуется со стареньким хозяином ювелирной лавки за цепочку из платины. Он уступит ей, отдаст почти даром. И я знаю уже сейчас, как эта блестящая металлическая нитка на ее левой щиколотке заставит меня сходить с ума.
И получается, Игорь, что «во многом знании» не только «много печали», но и всякая влюбленность заранее обречена.
С чего это я взялся цитировать Екклесиаста да еще договаривать за него? Совсем сбрендил от одиночества. В этом смысле меня уже можно сравнить с алкоголиком, которому не скучно и не страшно пить наедине с собой.
Я сегодня проснулся утром в маленькой типовой гостинице системы Travel Inn и вполне по-домашнему позавтракал сухими галетами с джемом и чаем. Здесь в комнатах оставляют чайник и корзинки со всякими вкусными пакетиками — очевидно, для тех, кто не решается (как я) с потерянным лицом спускаться на первый этаж в паб и завтракать публично. И еще в отелях у каждого изголовья лежит Библия, часто даже неразрезанная. То есть читать ты ее не обязан, но лежать — должна. Вот она мне и напомнила:
«…He who increases knowledge increases sorrow».
Игорь, пусть я лучше буду полоумным уродом, но я не хочу ни «умножать скорбь», ни делить ее…
Хотя несколькими страницами раньше Екклесиаст уверяет: «Sorrow is better than laughter, for by sadness of face the heart is made glad».
А на русском языке это звучит еще категоричней:
«Скорбь лучше, чем смех, при печали лица сердце делается лучше».
Вы ведь заметили? Тут не форма подчиняется содержанию, а наоборот.
Выражение лица диктует, каким будет сердце.
В общем, так бы я и ходил весь день, как дурень, за своей тенью и оплакивал непонятно что — и тайну, и обреченную, заведомо гиблую влюбленность. Если бы не вспомнил стихи одного поэта, написанные в непростительно юном возрасте. Вот эти:
Можно не обращать внимания на пафос, нормальный для автора чуть старше двадцати. Но, в сущности, он отыскивает единственную спасительную альтернативу. «Понять, но полюбить» — в противовес банальному и убийственному порядку вещей, который обычно таков: понять и (поэтому) разлюбить.
Ну ладно! Простите меня за все эти бредни.
У меня есть более интересный разговор. Я знаю, как Вы любите путешествовать, и знаю, что через месяц с небольшим Вы собираетесь в отпуск. Игорь, я приглашаю Вас в гости!
Не подумайте, что речь идет о типовой комнатке в отеле Travel Inn. Я Вам обещаю экзотику, которую вообще мало кто из русских видел. Пожалуйста, не щепетильничайте насчет денег — это приглашение за мой счет, совершенно незначительная для меня трата. В последнее время я убедился, что денег в мире настолько много, что их фактически носит ветром по дорогам, как вчерашние листья, как мусор.
Приезжайте, я Вас буду ждать! Это замечательно далекое место, но Вы легко доберетесь — вот увидите.
Вам нужно только доехать до переправы у Фрэнка, там брод совсем неглубокий, а потом Вас проводят.
До встречи!
Жму руку.
Ваш Александр
Best regards, bezukladnikoff@mail.ru
Несколько дней, тихо чертыхаясь, я пытался расшифровать слова «не-глубокий брод» и «переправа у Фрэнка», пока мне вдруг не позвонила милая девушка из местного отделения авиакомпании «Люфтганза», чтобы сообщить: на мое имя заказан билет с открытой датой вылета. Пункт назначения — Франкфурт.
Глава двадцать первая
ЛОВУШКА
С аэропортом Франкфурта-на-Майне у меня было связано одно нервное воспоминание. Года три тому назад, делая срочную пересадку с самолета на самолет, я чуть не час бежал с тяжелой багажной сумкой к своему терминалу, пытался вписаться в последние одышливые минуты, но финиш так и не предвиделся. А ближе к концу забега выяснилось, что надо еще преодолеть пару прогонов на электричке, гуляющей в пределах этого аэровокзала, самого большого в континентальной Европе.
На этот раз обошлось без длинных пробежек.
В зале прибытия меня встретил молодой человек в синем мундире, похожем на форму пилота. В руках он держал табличку с моей фамилией, написанной латиницей с двумя ошибками. Пока мы шли по каким-то закулисным коридорам, я попробовал хоть что-нибудь узнать о предстоящем рейсе. Вопросы я задавал по-английски. Он отвечал с отменной вежливостью — но по-немецки, поэтому я не понял ни слова, кроме разве что слова «privat». Мне оставалось предположить, что самолет частный либо зафрахтован частным лицом. Очевидно, так оно и было, поскольку в салоне «Боинга» других пассажиров я не увидел.
Стюардесса (по виду непроницаемо глянцевая китаянка) без устали подбивала меня то выпить, то закусить. Глубокое кресло, наподобие зубоврачебного, охотно раскладывалось и превращалось в кровать. До сих пор мне не доводилось летать в самолете лежа, вытянувшись в полный рост. В этой позе каждый приход стюардессы выглядел так, словно медсестра прикатила тележку с лекарствами в палату лежачих больных. В конце концов я убедил ее оставить у изголовья микстуры покрепче и отключился. Кто бы мог подумать, что в полете возможен такой младенчески долгий и чистый сон. В этом рейсе я, кажется, отоспался
