Фидлер глуповато улыбнулся:
– Ну… для меня тоже. Ладно, я уйду и дам тебе выспаться. Обещай позвонить мне утром, как только проснешься.
– Обещаю.
Он снова поцеловал ее и встал.
– Не принимай душ. Не переодевайся. Я прикрою тебя этим одеялом. Самое важное в жизни – делать все вовремя, включая здоровый и крепкий сон.
Она улыбалась, пока он подтыкал одеяло со всех сторон и укрывал ее до самого подбородка.
– Я чувствую себя так удобно и уютно. Так хочется, чтобы ты остался здесь, со мной.
– И я бы хотел этого, и, поверь, я не собираюсь делать наши отношения эпизодом на одну ночь. Спокойной ночи и желаю сладких снов.
– Тебе тоже.
Перед тем как выйти из комнаты, он остановился, чтобы как следует рассмотреть два семейных портрета матриархов. Ему казалось, что их глаза следуют за ним, провожая его из двери спальни. И это чувство было настолько ярким и реальным, что волосы у него на затылке поднялись дыбом. Он поспешил в холл и с чувством облегчения закрыл за собой дверь.
«Макс, ты сам еле стоишь на ногах!»
Сцена с женой Рут, пережитая им этой ночью, была горькой, но не было в ней ни грязных оскорблений, ни криков. Когда он вошел, она ждала его в неосвещенной гостиной. Он и не заметил ее, пока комнату не залил внезапно включенный свет.
– Иисусе! – вздрогнув, воскликнул он. – Что ты здесь делаешь в такой час?
– А что делал ты вне дома, осмелюсь я спросить, вернее, спросила бы, если бы не знала?
Ее губы были сжаты, линия челюсти четко обозначилась, а презрительное выражение глаз не оставляло у него сомнений насчет того, что она готова объявить ему войну – жестокую и беспощадную.
– Я пытался объяснить тебе, что у меня появился экстренный больной.
– Консультация в Беллвью? – спросила она с подчеркнутым сарказмом.
– Ладно, если уж тебе так необходимо знать, то у меня был сеанс с Марой Тэйт. Я знаю, что ты о ней думаешь. Поэтому и солгал. Прости, это было ребячеством.
– То, что ты делал с этой богатой ненормальной, совсем не походит на ребячество. А впрочем, может быть, я ошибаюсь, может быть, вы играли в доктора и пациентку?
Он попытался разыграть благородное негодование:
– Ну что за пакости ты говоришь, Рут? Это недостойно тебя.
– Ах ты, мерзкий ублюдочный лицемер! Да от тебя разит этой сучкой, мускусом и теми лягушачьими духами по пятьсот долларов за унцию, в которых она купается! И что же, она была так хороша в постели, как ты ожидал, Макс?
Она наступала на него, сложив руки под тяжелыми грудями и презрительно улыбаясь.
Он выбросил руки вверх жестом бессильного отчаяния.
– Мне следовало знать заранее, что ты не способна проявить благоразумие и здравомыслие.
– Это я-то должна проявлять благоразумие и здравомыслие к мужу и отцу моих детей, совершившему адюльтер? К врачу, который трахает свою пациентку? Макс, да у тебя отберут твою лицензию вместе с кабинетом и кушеткой, на которую ты укладываешь своих больных. Ты просто позоришь свою профессию.
Это был рассчитанный удар, и он поразил его прямо в сердце. Он опустил голову и промолчал.
«Черт возьми! Она права. Я действительно позорю свою профессию. Я бесхребетное, самодовольное ничтожество. Я просто дерьмо!»
– Ты хочешь, чтобы я ушел? – спросил он бесцветным голосом.
В ней произошла мгновенная перемена, голос ее потеплел.
– Это глупый вопрос, Макс. Мы прошли вместе столько, что это было бы слишком – изгнать тебя за одну идиотскую ошибку, хотя она и надорвала мне сердце. Я испытала нечто вроде эмоционального инфаркта. Мы пережили вместе слишком много хороших и слишком много скверных времен, чтобы расстаться, не говоря уже о том, что у нас двое замечательных детей, которых ты обожаешь и которые обожают тебя. Я это знаю.
Она глубоко вздохнула, и в этом вздохе послышался отголосок рыдания.
– Нет, Макс, я хочу забыть эту ужасную ночь, если… если ты дашь мне слово, что никогда больше не увидишь Мару Тэйт даже в качестве пациентки.
– Рут…
Он не мог произнести ни слова, только смотрел на нее с изумлением, но изумление это было вызвано не ее неожиданной широтой, благородством и желанием простить его, а его нерушимым решением не принимать ее благородства и прощения. Как принято писать в романтической литературе, Мара Тэйт проникла в его кровь и плоть как болезнь, и, как многие больные, свыкшиеся со своим недугом и принимающие его как часть своего существа, как любой здоровый орган, как здоровое тело и мозг, он не хотел расставаться со своей болезнью. Он хотел пестовать и лелеять свой недуг.
– Так как мы договоримся, Макс?
