ему новым, незнакомым, и только какое-то глубинное чувство говорило ему, что они уже встречались. Он не знал, кто перед ним. Берегиня, дочь ночных туманов, не могла быть такой.
– Вот я пришла к тебе, – прошептала она так тихо, чтобы услышал он один. – Люблю тебя, желанный мой, ради тебя на все готова. Бросила я мой дом, моих сестер, все бросила, теперь только ты мой род и только с тобой мой дом. И лента невестина у меня теперь есть, и… дух живой у меня есть. И в сердце моем только ты.
Искрен молчал. Она говорила то же самое, что он слышал от берегини, но перед ним была живая девушка. Да может, это и правда девица из далекого лесного рода, а берегиня просто морочила его?
– Теперь возьмешь меня в жены? – спросила она.
– Возьму, – ответил Искрен.
Он не знал, кто она, но и не хотел знать. Перед ним стояла сама любовь, и теперь он понял, что ее-то он и ждал все это время.
Прошел еще день. Былятиха хозяйничала вместе со своей новой дочкой и подмечала все новые странности. Шить или ткать Гостейка совершенно не умела, иголку сразу роняла, не привыкнув держать в пальцах такую маленькую вещь, печной ухват вызывал у нее смех и недоумение. Зато горшки и кринки становились безупречно чистыми, стоило ей только к ним прикоснуться. Трава, цветы и березовые ветки, наломанные в начале русальей недели, у всех уже повяли и доживали последний день, а в доме Быляты они оставались совершенно свежими, как будто их только что принесли. На третий день Гостейка расчесывала волосы и заплетала косу уже сама; но гребень после нее оказался влажным, а под лавкой, где она сидела, Неугомон нашел два блестящих «зернышка» и принес их матери. Это были крупные белые жемчужины, которым, конечно, неоткуда было взяться в простой полуземлянке.
Но женщина молчала, стараясь даже не думать о том, что все это значит. Макошь пожалела ее, соткала для нее дочку из весенних цветов, и Былятиха полюбила ее так, как если бы и впрямь родила ее и растила семнадцать лет. На другой день Искрен опять приходил, не в силах хотя бы день прожить вдали от такой красоты, и тайком наставлял ее, сидя под березой:
– Когда Купала будет, все парни и девки опять в рощу пойдут, где березы завитые. Там пойдут хороводом и будут по двое к венку подходить и через него целоваться. Так ты смотри, будут тебя другие звать, ты не ходи, пропускай других вперед и жди меня. Я тебе через венок кольцо дам. А ты мне платок – и значит, мы тобой обручимся. Поняла?
– Поняла! – Гостейка кивала. – Я ни с кем другим и не хочу, я к тебе одному пришла.
Искрен был задумчив, но помалкивал, и только, встречаясь ним взглядом, Былятиха видела в его глазах понимание. Чего тут не понять, дескать? Совсем они дикие, эти Лешии, никакого разумения… А если что-то было и не так, совсем не так… А кому какое дело до этого?
Но пока можно было не беспокоиться: Гостейка всем очень нравилась. Девушки Лютичей уже все как одна гордились дивной красотой и чарующим голосом новой сестры: они научили ее двум-трем песням, и никто не мог петь их так красиво, как она. Поэтому утром седьмого дня на русальей неделе, когда пора было выбирать додолу,[2] никто и не сомневался, кому ею быть.
Что такое додола, Гостейка не знала, но когда ей объяснили, все поняла отлично.
– Для дождя! – сразу сообразила она. – Да, конечно! Это я могу, это я умею!
– Тебе ничего и делать пока не нужно, мы будем петь, а ты просто ходишь и вертишься! – наставляла ее Зорница, которая сама в прошлом году была додолой. – А там дальше мы тебя научим.
– Вот увидите, наша додола будет самой главной! – уверяла Жилятина внучка, Резвушка.
– А никто и не сомневается! – отвечала ей Пригляда. – Нашей додоле ни одна из куделинских или неревинских и в подметки не годится.
– А Грозовым Соколом неревинский Искрен будет! – посмеиваясь, добавила Полуница.
– А что это – Грозовой Сокол? – спросила Гостейка, но девушки уже потянули ее вон из дома, и никто не ответил.
Ее повели к речке, протекавшей под обрывом холма, на котором стояло огнище. По пути туда им встретилось несколько мужчин: один нес на коромысле два ведра с водой, другие везли сразу несколько ведер на волокуше. Завидев девушек, все весело махали им и кричали что-то задорное.
– Пошевеливайтесь, а то опоздаете! – отвечали им девушки. – Уже вот-вот пойдем!
Но сначала они зашли в ближайший лесок и там набрали новых свежих веток березы, травы и цветов. Потом Гостейку отвели на берег под густые ивы; там подружки сняли с нее всю одежду и обвязали со всех сторон ветвями с листвой, так что на ней оказалось нечто вроде живой зеленой рубашки, на голову ей сплели огромный пышный венок.
запела первой Зорница и плеснула речной водой на Гостейку.
И все двинулись в поля, которые начинались прямо за лугом на берегу. Впреди шла Гостейка-додола, за ней девушки, все в пышных венках и с пучками цветов в руках.
У каждого поля стоял кто-то из старших. При виде идущей к ним процессии каждый брал заранее приготовленное ведро с водой, где плавало несколько свежих цветов, и с размаху выливал его на додолу. Многие старались плеснуть пошире, чтобы попасть и на девушек; те отпрыгивали, визжали, смеялись, но не забывали петь, призывая на поля благодатные дожди:
Додола, почти не видная под ветвями и венком, похожая на гору живой зелени, шла приплясывая, вертелась и плясала на месте под потоками воды, и брызги с ее травяной одежды разлетались далеко вокруг. Вода обильно текла с нее на тропу, обозначая ее путь неровной мокрой полосой, и довольные хозяева радостно кричали ей вслед, видя сплошную дорогу воды вдоль всего поля – до следующего, где уже ждало ее новое ведро. Девушки пели, и сама она непрерывно пела какую-то песню без слов: с переливами голоса, со свистом и даже подвыванием, похожим на гул ветра. Так и казалось, что сами небесные вихри идут вместе с ней по полям, волоча за собой целые стада тучных дождевых облаков.
Так обошли все поля и луга Лютичей; девушки, тоже промокшие, уже охрипли от пения и смеха, и только додола оставалась такой же свежей и бодрой, все так же приплясывала и вертелась, и вода лилась, лилась с ее зеленой одежды, с ее белых рук и ног, которые такими жадными взглядами обшаривали мужчины и парни.
Вот поля Лютичей кончились, пошли угодья Куделичей, где тоже водили свою додолу и пятна мокрой земли показывали места, где ее обливали. Но, хотя на лютическую додолу никто больше не лил воды, светлые потоки все так же струились с нее, а она все так же самозабвенно вертелась и приплясывала. У девушек кружилась голова от взгляда на нее, а она даже не замечала их, не видела, куда они идут, а все танцевала, словно это было ее естественное состояние, щедро разбрызгивая вокруг себя воду и не задумываясь, где чьи поля.
А Благуша, самая молоденькая из лютических девушек, остановилась позади всех и с недоумением смотрела в пыль на тропинке. По мокрой земле были разбросаны какие-то блестящие белые зерна. Благуша подумала было, что это град, и даже удивленно подняла голову к небу: откуда? Она хотела поднять одно зернышко, но тут ее окликнули, и она побежала догонять сестер.
Обойдя поля, все снова собрались у Ладиной горы, и отсюда жители всех трех огнищ отправились в рощу. Впереди шли три додолы со своим сопровождением, и лютические девушки с законной гордостью оглядывались на чужих: две другие додолы уже едва держались на ногах, устав бродить по полям в мокрой зелени и непрерывно вертеться, и только их лютическая додола была так же свежа и прекрасна, и ее зеленые одеяния за жаркий день ничуть не увяли и не поблекли.
Старухи-матери родов на опушке громко попросили у Лады, Лели и росениц разрешения привести с собой сыновей и братьев, чтобы и на них упала часть благословения, и это был единственный день в году, когда мужчинам можно было сюда входить. Среди одетых в белые вышитые рубашки неревинских парней издалека выделялся Искрен: на нем была красная рубаха, потому что на поединках Медвежьего велика-дня он заслужил право быть сегодня Грозовым Соколом, то есть представлять самого Перуна. На его широком поясе золотой нитью были вышиты узоры со священными Перуновыми знаками: весь год этот пояс хранился
